окончанием лекарств восстановительные силы иссякли, а от высохшей на полуистлевших бинтах соленой воды открытые раны воспалялись еще сильнее. С Ван Эффеном дело обстояло немного лучше, но его ранение было недавним, к тому же голландец обладал непостижимой стойкостью. Он мог часами неподвижно лежать, откинувшись на рыбины или опершись на банку, и смотреть перед собой. Казалось, он просто перешел порог сна.
И все-таки наибольшие опасения вызывало психическое состояние людей. Вэньер и старый второй механик еще не перешагнули за грань безумия, однако проявляли схожие симптомы потери контакта с реальностью: те же длительные периоды подавленного молчания, то же бормотанье с самим собой и извиняющиеся полуулыбки, когда они понимали, что их слышат, и снова подавленность и молчание. Мусульманский священник оставался совершенно бесстрастным, хотя не произнес ни слова — он, однако, вообще не отличался разговорчивостью, так что сказать про него что-либо определенное было невозможно. То же касалось и Гордона, то широко улыбавшегося, напряженно блуждая глазами, то опускавшего голову в бессильном отчаянии.
Касательно же Синклера, как это ни прискорбно, сомнений быть просто не могло: полностью потеряв связь с действительностью, он был совершенно безумен, проявляя классические признаки острой шизофрении.
Но, несмотря ни на что, упадок всеобщим и абсолютным назвать было нельзя. Кроме самого Николсона, в шлюпке оставалось еще двое, которых не коснулись ни слабость, ни отчаяние, ни даже сомнения, — это боцман и генерал. Маккиннон по-прежнему был все тем же Маккинноном, спокойным и несгибаемым. И генерал… Николсон смотрел на него уже в сотый раз и в невольном удивлении качал головой. Фарнхольм был неотразим. Чем хуже становилось их положение, тем великолепнее проявлял себя Фарнхольм. Где надо было поудобней устроить раненого или вычерпать воду — теперь редко когда дно шлюпки не оказывалось залитым, — там всегда возникал генерал, помогавший, подбадривающий улыбкой и без единой жалобы работавший, не надеясь на благодарность или вознаграждение. Для человека его возраста — Фарнхольму уже перевалило за шестьдесят — его энергия была совершенно невероятной. Николсон наблюдал за ним с недоверчивым восхищением. Вероятно, наиболее убедительным доказательством его превращения был тот факт, что генерал не только закопал топор войны с мисс Плендерлейт, но и проводил основную часть времени, сидя подле нее и о чем-то тихо говоря с нею. Она теперь была очень слаба, и хотя ее язык нисколько не утратил своей язвительной остроты, милостиво принимала бесчисленные маленькие услуги со стороны Фарнхольма. Они и сейчас сидели рядом, и Николсон бесстрастно смотрел на них, про себя улыбаясь. Будь они лет на тридцать помоложе, он обязательно предположил бы, что у Фарнхольма есть определенные намерения относительно мисс Плендерлейт. Самые благородные, конечно.
Николсона толкнули в колено, и он взглянул вниз. Вот уже почти три дня, как мисс Драхман сидела там, на нижней перекрестной скамье, следя за резвящимся около банки ребенком — мальчик был единственным на шлюпке человеком, располагавшим избыточной энергией, — и часами убаюкивая его на руках, когда ему хотелось спать. Она, должно быть, сильно мучилась от тесноты, но никогда не жаловалась. Ее лицо исхудало, скулы выступили, а большой шрам на левой щеке посинел и на фоне загорелой кожи выглядел еще ужаснее. Девушка вымученно улыбнулась Николсону потрескавшимися губами, затем отвернулась и кивнула на Питера. Но Маккиннон первым поймал и правильно понял этот кивок — погрузил ковш в остатки теплой, противной на вкус воды в баке. Будто по условному сигналу поднялась дюжина голов и проследила за осторожным переливанием воды в стакан, за тем, как пухлые ручки ребенка жадно схватили его и быстро опрокинули в рот. Потом все отвернулись от Питера и посмотрели на боцмана обезличенными ненавистью и страданиями глазами, но тот лишь улыбнулся своей медленной терпеливой улыбкой, и пистолет в его руке даже не шелохнулся.
Ночь, когда она наконец опустилась, принесла относительное облегчение. Испепеляющее солнце исчезло, но воздух все еще оставался горячим и удушливым, а жалкая доза воды, получаемая каждым с закатом, только обостряла жажду, делая ее еще более невыносимой. В течение двух или трех часов после наступления сумерек люди в шлюпке беспокойно ворочались на своих местах, и кое-кто даже пытался заговорить с соседом, однако их запекшиеся рты были слишком воспалены для этого. В головах с безнадежным постоянством просыпалась мысль, что если не случится чуда, то этот закат будет последним. Однако природа сжалилась над истощенными голодом, жаждой и палящим солнцем людьми, и они постепенно погрузились в горячечный полубредовый сон.
Николсон и Маккиннон также уснули, хотя намеревались разделить ночное дежурство, однако изнеможение запустило в них свои когти так же глубоко, как и в остальных, и они время от времени проваливались в тяжелую дрему, склонив головы на грудь и, то и дело вздрагивая, просыпались. Один раз Николсону, очнувшемуся от короткого забытья, показалось, что кто-то передвигается по шлюпке, и он тихо окликнул его. Ответа не последовало и на повторный оклик. Тогда старший помощник вытащил из-под скамьи фонарь. Батарея почти села, однако даже слабого желтоватого лучика было достаточно, чтобы увидеть, что все по-прежнему спокойно, никто не покидал своего места и каждая черная бесформенная тень лежит, распластавшись поперек банки или рыбины, как и прежде. Через некоторое время Николсон уже готов был поклясться, что сквозь сон до него донесся всплеск, и опять потянулся за фонарем. И опять увидел, что никто не сделал и шагу со своего места. Он пересчитал все скрюченные силуэты, и цифра никак не изменилась: восемнадцать человек, не считая его самого.
Он продолжал бодрствовать остаток ночи, сознательно борясь с почти неодолимой усталостью, свинцовыми веками и шумом в голове.
Шли минуты, и Николсон стал различать мачту, отчетливо выделявшуюся на фоне неба, затем линию планшира и, наконец, отдельных лежавших в шлюпке людей. Ребенок по-прежнему мирно спал поодаль на кормовых шкотах, закутанный в одеяло, спрятав голову под мышку Гудрун. Девушка, как и раньше, сидела на нижней перекрестной скамье, неудобно повернув тело, а щекой жестко упираясь в деревянный край настила. Он осторожно приподнял голову, подоткнул под нее угол одеяла и, повинуясь какому-то странному импульсу, мягко отодвинул назад упавшую ей на лицо прядь иссиня-черных волос, закрывавшую длинный неровный шрам. Несколько мгновений он сидел неподвижно, затем увидел блеск ее глаз во мраке и понял, что она не спит. Он не почувствовал ни неловкости, ни стыда и просто молча ей улыбнулся. Она, должно быть, заметила как блеснули зубы на темном лице и улыбнулась в ответ, потеревшись щекой об его руку, и медленно выпрямилась, стараясь не потревожить спящего мальчика.
Шлюпка понемногу оседала, уровень воды составлял два или три дюйма над рыбинами, и Николсон подумал, что давно пора заняться вычерпыванием. Но дело это представлялось шумным. Многие, действительно, были по лодыжку в воде, а некоторые буквально сидели в ней, однако это было ничто по сравнению с тем, что им предстояло испытать с новым восходом солнца.
И затем он увидел нечто, отбросившее прочь все мысли о бездействии. Он быстро растряс Маккиннона, поднялся на ноги и, перешагнув через кормовую банку, опустился на колени перед Дженкинсом, лежавшим в довольно странной позе, как бы свалившись с корточек и уронив голову рядом с банкой, к которой по-прежнему были привязаны его руки. Николсон нагнулся и потряс его за плечо. Дженкинс еще больше завалился на бок, но не пошевелился. Николсон снова потряс его и позвал по имени, но Дженкинс уже не мог слышать его. Случайно ли, намеренно ли — несмотря на веревки, он ночью соскользнул с банки и захлебнулся в нескольких дюймах скопившейся на дне воды.
Николсон выпрямился и посмотрел на боцмана, понимающе кивнувшего в ответ. Настроение находившихся в шлюпке людей совсем не улучшится, обнаружь они по пробуждении мертвого; к тому же тихое спихиванье его за борт казалось небольшой ценой, заплаченной ради сохранения мутнеющего рассудка остальных.
Дженкинс оказался тяжелее, чем думалось, и его тело неловко застряло между банок. Маккиннон разрезал связывавшие Дженкинса веревки и помог Николсону подтащить его к боковой скамье. По меньше мере, половина людей в шлюпке проснулась и, уже зная, что Дженкинс мертв, наблюдала за их возней тусклыми и странно непонимающими глазами. Никто не вымолвил ни слова, и казалось, что они так и позволят перекинуть Дженкинса через борт без всяких истерических припадков, когда откуда-то с носа раздался пронзительный вопль, заставивший всех повернуть головы в направлении бушприта. Николсон с Маккинноном вздрогнули, выпустили из рук тело и обернулись: в безмолвии тропического рассвета крик прозвучал неестественно громко.
