девушке с золотисто-каштановыми волосами: — О Сара, Сара, твой муж только сегодня предупреждал его...
— Да, да, — ответила женщина по имени Сара таким же грустным голосом. Она обняла Тину. — Мне так жаль, моя дорогая, так жаль! — Она помолчала. — Но Мари права: жить — значит надеяться.
В кибитке воцарилось молчание. Боуману очень хотелось, чтобы они заговорили снова, и как можно скорее. Ему нужна была информация, он пришел за ней, однако все, что он пока узнал, к своему удивлению, было то, что они говорили по-немецки, а не на своем родном языке. Но он хотел узнать гораздо больше, и побыстрее, поскольку пребывание около освещенного окна не сулило ничего хорошего — нависшая атмосфера трагедии внутри этой кибитки и угроза снаружи действовали на нервы.
— Нет никакой надежды, — с трудом произнесла седовласая женщина. Она вытерла слезы платком. — Мать-то чувствует.
Мари возразила:
— Но, мама...
— Нет надежды, потому что нет жизни, — продолжала женщина устало. — Мари, ты никогда не увидишь своего брата, а ты жениха, Тина. Я знаю, что мой сын мертв.
Снова воцарилось молчание, но на этот раз оно сослужило Боуману добрую службу: он услышал тихое по-хрустывание гравия — звук, который, возможно, спас ему жизнь.
Боуман повернулся. К сожалению, он оказался прав: угроза действительно существовала. Коскис и Говал застыли, словно звери перед броском, на расстоянии пяти футов от него. Оба злорадно улыбались, у каждого в руке поблескивал кривой нож.
Боуман понял, что они ждали его. Более того, они начали следить за ним, как только он вошел в передний дворик, а может быть, и задолго до этого. Они затеяли с ним игру в кошки-мышки, чтобы убедиться в своих подозрениях и, убедившись, ликвидировать его; их поведение яснее ясного свидетельствовало о неблагополучии в караване, следовавшем в Сен-Мари.
Боуман моментально оценил ситуацию. Казалось, у него не было выхода, и бандиты не сомневались в этом. Коскис и Говал, одержимые мыслью об убийстве, не скрывали своих жутких намерений и были полностью уверены в их неотвратимости, но эта уверенность и связанное с ней промедление сработали не на них. Поэтому, когда Боуман ринулся к Коскису, для того подобный поступок явился полнейшей неожиданностью и он инстинктивно отпрянул, высоко вскинув руку с ножом. Такие действия Боумана каждый нормальный человек расценил бы как попытку самоубийства. Однако Боуман все рассчитал точно и, резко свернув вправо, бросился через передний двор к ступенькам, ведущим в патио.
Позади он слышал тяжелые шаги Коскиса и Гова-ла, преследовавших его. Он слышал их ругательства, и, хотя они произносились по-цыгански, их смысл был ему хорошо понятен. Одним прыжком Боуман преодолел четыре ступеньки, резко остановился, с трудом удержав равновесие, и в стремительном развороте нанес удар ногой первому из преследователей. Жертвой оказался Коскис. Охнув от боли и выпустив нож, который отлетел далеко в сторону, он рухнул в передний двор спиной на гравий.
Говал подбежал к ступенькам как раз в тот момент, когда Коскис слетел с них. Держа нож в правой руке лезвием вверх, он принялся ожесточенно наносить им удары сбоку. Боуман почувствовал, как нож Говала задел ему левую руку, и нанес бандиту более мощный удар, чем получил от него при попытке посетить кибитку, окрашенную в зеленый и белый цвета. И это было вполне понятно, так как Говал расправлялся с Боуманом для собственного удовольствия, Боуман же защищал свою жизнь. Говал, как и Коскис, слетел со ступенек, однако оказался более удачливым, упав сверху на своего поверженного товарища.
Боуман разорвал левый рукав пуловера. Рана длиной около семи дюймов хотя и сильно кровоточила, но была лишь не очень глубоким и опасным порезом. Боуман надеялся, что она не причинит ему вреда. И тут же забыл о ней, завидев новую опасность.
Через передний двор к лестнице, ведущей в патио, бежал Ференц. Боуман повернулся и побежал к ступенькам, ведущим на верхнюю террасу. Там он на мгновение остановился и оглянулся. Ференц помог подняться Коскису и Говалу, и не было сомнений, что через несколько секунд все трое возобновят погоню.
Трое на одного. И все трое вооружены. У Боумана не было никакого оружия, и перспектива от этого становилась совсем уж непривлекательной: трое решительных мужчин, вооруженных ножами, всегда справятся с одним безоружным, особенно если применение этого оружия является для них делом естественным.
В комнате ле Гран Дюка все еще горел свет. Боуман снял свою черную маску и рванулся к двери, понимая, что у него нет времени постучать, чтобы соблюсти приличия. Ле Гран Дюк и Лила, вероятно, все еще играли в шахматы. Что ж, придется прервать партию.
— Бога ради, помогите мне! — Он считал, что затрудненное дыхание, хотя и несколько преувеличенное, в данном случае выглядело естественным. — Они гонятся за мной!
Ле Гран Дюк не выглядел взволнованным, а еще меньше — напуганным. Он лишь недовольно нахмурился и сделал ход шахматной фигурой.
— Вы что, не видите, что мы заняты? — Он повернулся к Лиле, которая смотрела на Боумана большими круглыми глазами, приоткрыв от удивления рот. — Осторожно, моя дорогая, осторожно. Твой слон под ударом. — Он бросил на Боумана беглый пренебрежительный взгляд: — Кто за вами гонится?
— Цыгане, вот кто! Посмотрите! — Боуман засучил левый рукав. — Меня ударили ножом.
Выражение пренебрежения на лице ле Гран Дюка усилилось.
— Очевидно, вы дали повод для этого.
— Да, я был там...
— Хватит! — Ле Гран Дюк сделал рукой повелительный жест. — Чересчур любопытный человек не вызывает у меня симпатий. Уходите отсюда сейчас же!
— Уходить? Но они расправятся со мной...
— Мое сокровище...
Боуман не отнес это обращение к себе и был прав. Ле Гран Дюк успокаивающе похлопал Лилу по колену:
— Извини меня, но мне надо сообщить об этом администрации отеля. Уверяю тебя, что нет оснований для беспокойства.
Боуман выбежал из комнаты, быстро огляделся, нет ли кого-нибудь на террасе.
Ле Гран Дюк крикнул ему вслед:
— Может быть, вы закроете за собой дверь?!
— Но Чарльз! — Это был голос Лилы.
— Шах и мат, — донесся жесткий ответ ле Гран Дюка. — В два хода.
Послышался топот ног людей, бегущих через патио к ступенькам террасы. Боуман быстро направился к ближайшему убежищу.
Сессиль тоже не спала. Она рассматривала журнал, сидя на кровати в очаровательном пеньюаре, и в более благоприятных условиях могла бы вызвать восхищение. Она открыла рот, то ли от удивления, то ли намереваясь позвать на помощь, затем закрыла его и начала с поразительным спокойствием слушать историю, которую Боуман рассказал ей, стоя спиной к запертой двери.
— Вы все это придумали, — сказала она наконец.
Боуман снова засучил левый рукав, что теперь было довольно болезненно, так как ткань, пропитанная кровью, присохла к ране.
— Включая это? — спросил он. Сессиль изменилась в лице:
— Это ужасно. Но почему они...
— Тсс! — Боуман услышал голоса, которые по мере приближения становились все громче. Затем расслышал ссору, не сомневаясь, что она касалась его. Он повернул ручку двери, приоткрыл ее и осторожно посмотрел в узкую щель.
Ле Гран Дюк, стоя в дверях с поднятыми руками, подобно регулировщику движения в часы пик, не дан вал Ференцу, Коскису и Говалу войти в комнату. Лила молча наблюдала эту сцену, стоя рядом с ле Гран Дюком. То, что Боуман не сразу узнал бандитов, явилось следствием использования ими грязных платков и еще каких-то тряпок в качестве примитивных, но достаточно эффективных масок. Вот почему Боуман получил короткую передышку.
