— Дядюшка Артур рядом. Если понадобится, можете позвать его на помощь в любую минуту. — Она посмотрела на изъеденное молью кресло. — Я могу присесть?
Она села. На ней было все то же белое платье, а волосы оказались аккуратно зачесанными. Правда, в голосе слышалась легкая ирония, но по лицу ничего нельзя было понять. В умных карих глазах, которые знали все о жизни, любви и радостях и которые когда-то сделали ее одной из популярнейших актрис, сейчас нельзя было увидеть ничего, кроме печали, отчаяния и страха. Теперь, когда она избавилась от супруга и его сообщников, ей нечего было бояться, и тем не менее страх все еще жил в ее сердце. Я это видел ясно. Мне он хорошо известен. Морщинки под глазами и вокруг рта, выглядевшие такими очаровательными, когда она улыбалась или смеялась, так изменили ее лицо, что казалось, она никогда больше не будет ни улыбаться, ни любить. Это было лицо Шарлотты Скурас, и ничто в нем не напоминало Шарлотту Майнер. Это лицо больше ей не принадлежало. Изможденное, усталое и чужое. Я предполагал, что ей сейчас, должно быть, лет тридцать пять, но выглядела она старше. И тем не менее, когда она, съежившись, села в кресло, для меня больше не существовало картинной галереи Крейгмора.
Она глухо спросила:
— Вы мне не доверяете, Филипп?
— О Боже ты мой! К чему такие слова? Почему это я должен вам не доверять?
— Скажите прямо. Не увиливайте. Вы не хотите отвечать на мои вопросы. Нет, не так. Вы отвечаете на них. Но я достаточно понимаю людей, чтобы почувствовать, что вы говорите мне только то, что хотите сказать, а не то, что я должна знать. Почему, Филипп? Что я сделала, что вы лишили меня своего доверия?
— Вы хотите сказать, я говорю вам неправду? Что ж, сознаюсь, что иногда хожу по тоненькой жердочке. Иногда и солгу. Но это только в том случае, если здесь замешана профессиональная необходимость. Я бы никогда не стал лгать такому человеку, как вы. — Я говорил совершенно серьезно. Я действительно не хотел ей лгать — разве только для ее же пользы. А это совсем другое дело.
— А почему вы не стали бы лгать такому человеку, как я?
— Даже не знаю, как вам это объяснить. Могу только сказать, что, как правило, никогда не лгу таким очаровательным и милым женщинам. Женщинам, к которым я испытываю глубочайшее почтение. Вы, конечно, могли бы с усмешкой ответить, что этим банальным утверждением я ставлю под сомнение мою искренность. И были бы неправы, ибо правда только тогда правда, когда ее рассматривают с точки зрения того человека, который ее говорит. Не знаю, может быть, эти слова покажутся вам оскорбительными, но я не думал вас обижать. Хотя бы потому, что нахожу ужасным видеть вас в таком состоянии: полностью опустошенной, не знающей места, где можно было бы преклонить голову, и человека, на которого можно было бы положиться, Ведь наверняка такое случилось с вами впервые в жизни. Правда, боюсь, эти слова опять покажутся вам оскорбительными. Например, я мог бы сказать, что не лгу друзьям. Но это тоже можно считать оскорблением, так как такая женщина, как Шарлотта Скурас, не может иметь ничего общего с наемным правительственным чиновником, который за деньги вынужден убивать. Все это не имеет смысла, Шарлотта, и я не знаю, что сказать, кроме того, что не важно, верите вы мне или нет. Вам достаточно привыкнуть к мысли, что с моей стороны вам не грозит опасность и что пока вы будете находиться поблизости, я сведу любой возможный для вас риск к минимуму. Допускаю, что вы этому не поверите. Допускаю даже, что ваш женский ум вообще прекратил кому-либо верить.
— О нет… Инстинкты все еще срабатывают. И довольно хорошо. Они работают даже сверхурочно. Так вы, кажется, говорите. — Ее карие глаза были спокойны, а лицо — непроницаемо. — Я действительно верю, что могу без боязни вручить свою жизнь в ваши руки.
— Но может статься, что обратно вы ее не получите.
— А она этого и не стоит. Кроме того, мне она и не нужна.
Она долго смотрела на меня, причем без всякого страха. А потом перевела взгляд на скрещенные руки. Она разглядывала их так долго, что в конце концов и я перевел взгляд туда же. Но я не мог понять, что в этих руках не так. Наконец она подняла на меня глаза и посмотрела с робкой улыбкой, которая совсем не была ей свойственна.
— Наверное, вам хочется узнать, зачем я пришла, — сказала она.
— Нет. Вы хотели рассказать одну историю, самое ее начало и самый конец.
Она кивнула.
— Когда я начинала артистическую карьеру, я играла эпизодические роли, но всегда знала содержание всего фильма. В этой пьесе, написанной самой жизнью, у меня тоже эпизод. Но сценарий мне абсолютно неизвестен. У меня трехминутный выход во втором акте, а я не знаю, что случилось до этого. Потом я еще раз появляюсь на одну минуту в четвертом акте. Но опять не знаю, что произошло в этом промежутке, и я не имею понятия, как закончится пьеса. — Она приподняла руки ладонями вверх. — Надеюсь, вы можете понять, как неприятно это действует на женщину?
— Вы действительно ничего не знаете?
— Уверяю вас.
Я ей поверил. Я ей поверил, потому что она говорила правду.
— В таком случае не принести ли мне то, что в этом районе так мило называют освежающим, — сказал я. — Я слабею с каждым часом.
Она послушно поднялась и принесла мне «освежающего». Это влило в меня такие силы, что я оказался в состоянии рассказать ей то, что она хотела услышать…
— Это триумвират, — сказал я, что не совсем соответствовало действительности, но было к ней очень близко. — Сэр Энтони, Лаворский, который, как я полагаю, был не только бухгалтером, но и ответственным за финансовые операции, и Джон Доллман, генеральный директор пароходных компаний, которые присоединили к нефтяным компаниям вашего супруга. Я думал, что к этой компании примыкают еще шотландский адвокат Мак-Каллюм и Жиль Бискарт, которому принадлежит один из самых крупных банков в Париже, но ошибся. Во всяком случае, в отношении Бискарта. Он был приглашен официальным образом для проведения деловых переговоров, но на самом деле, сам того не зная, снабжал триумвират информацией, которая помогала банде производить очередную операцию. Позднее ему что-то не понравилось в этом деле, и он отошел от компании. О Мак-Каллюме я ничего не знаю.
— Ни Бискарт, ни Мак-Каллюм не жили на борту «Шангри-Ла». Они на несколько дней остановились в отеле «Колумбия» и два раза ужинали с нами. Но после достославного вечера, когда вы побывали на «Шангри-Ла», больше не появлялись.
— Кроме прочего им не понравилось обращение вашего супруга с вами.
— Мне тоже. Я знаю, что делал на борту мистер Мак-Каллюм. Мой супруг планировал строить предстоящей зимой в устье реки Клайд нефтеперегонный завод, и Мак-Каллюм оформлял для него арендные договоры. Муж сказал, что в конце года, по всей вероятности, у него высвободятся большие суммы, которые он хотел бы вложить в дело.
— Еще бы! Самое главное — подобрать милое выражение для ряда крупных хищений. Я полагаю, выяснится, что главой и инициатором этого предприятия был Лаворский. Именно он подвел Энтони Скураса к мысли, что его империя нуждается в притоке свежего капитала, и при этом воспользовался методом, который был ему ближе всего.
— Но… но ведь у моего супруга всегда были деньги в достаточном количестве, — возразила Шарлотта. — Всегда все самое лучшее: яхты, дома, машины…
— В этом отношении он всегда имел достаточно денег, так же как и половина тех миллионеров, которые бросаются с крыши ближайшего небоскреба, когда на бирже в Нью-Йорке начинается паника… Нет, моя милая, вы ничего не понимаете в крупных финансовых мероприятиях. — Это замечание, исходившее из уст человека, вынужденного влачить жалкое существование на мизерную зарплату, я счел поистине гениальным. — У Лаворского родилась сказочная идея — заниматься пиратством на высшем уровне, иначе говоря топить только те корабли, на которых ценностей не меньше, чем на полмиллиона фунтов.
Она уставилась на меня, открыв рот, Как бы мне хотелось иметь такие же зубы, как у нее, — половину моих собственных за последние годы выбили враги Дядюшки Артура. Я с горечью подумал о том, что Дядюшка Артур на двадцать пять лет меня старше и тем не менее мог хвастаться тем, что до сих пор не потерял ни одного зуба.
