взбираться, нет, — на стенах его было достаточно углублений и выступов, как будто специально созданных для наших рук и ног. Просто у нас уже совсем не было сил взобраться на его вершину. Наверное, мы никогда не поднялись бы на нее, если бы не были уверены, что из всех торосов, которые попадались нам прежде, этот — самый высокий. Судя по всему, на том месте, где он возвышался, столкнулись гигантские силы, под давлением которых лед вздыбился на высоту не меньше тридцати футов. А о том, на сколько футов в глубину океана уходил нижний край тороса, можно было только догадываться, — но никак не менее двухсот, это уж точно.
Когда до вершины тороса оставалось футов восемь, мы вдруг вынырнули из ледяного шторма. А когда наконец добрались до самого верха, и, поддерживая друг друга, чтобы не свалиться от порывов ветра, взглянули вниз, нашим глазам открылось захватывающее зрелище: почти у самых наших ног бурлил и вздымался свинцовый поток из льда и снега, простиравшийся аж до самого горизонта. Эта картина, как и многое другое в Арктике, казалась невероятной, странной, жуткой. Такое впечатление, будто увиденный нами пейзаж — не что иное, как кадр из фантастического фильма, действие которого разворачивается не на Земле, а на некой загадочной, давным-давно вымершей планете.
Повернувшись на запад, мы смотрели вдаль так долго, пока у нас не заболели глаза. Однако, как мы ни старались, разглядеть хоть что-нибудь обнадеживающее нам не удалось. Кругом только лед да гонимый ветром снег. Мы пристально всматривались в клокочущий поток в радиусе 180 градусов — с севера на юг, но тщетно. Прошло минуты три — ничего. Я вдруг начал ощущать, как в жилах у меня стынет кровь.
Пытаясь себя ободрить, я подумал, а что, если мы взяли не то направление и прошли мимо «Дельфина» — чуть севернее или южнее. И вот, повернувшись, я стал пристально всматриваться на восток. Что было очень нелегко: от яростных порывов морозного ветра на глазах тут же выступали слезы, однако, к счастью, теперь это не был шальной поток острых, как скальпели, льдинок. Я снова и снова обшаривал взглядом восточный горизонт — с севера на юг и с юга на север. Наконец в однообразной пустоте кипящего снежного моря я заметил нечто необычное — и тут же схватил Хансена за руку.
— Взгляните-ка вон туда, — крикнул я, — на северо-восток. От нас четверть или полмили. Что-нибудь видите?
Хансен несколько минут всматривался в указанном направлении. Потом, покачав головой, он сказал:
— Ничего. А что, по-вашему, там может быть видно?
— Черт его знает. Не могу сказать точно, но мне показалось — на верхней границе ледяного шторма что-то сверкнуло. Во всяком случае, снег там, по-моему, светлее, чем везде.
Прикрыв глаза руками от ветра, Хансен с полминуты всматривался в ту сторону, куда я показывал. Наконец он сказал:
— Все без толку, ни черта не видать. Я уже целых полчаса напрягаю глаза, пытаясь что-то разглядеть. И все напрасно.
Я оглянулся, чтобы дать отдохнуть слезящимся глазам, а потом устремил свой взор в прежнем направлении.
— Проклятье! — проговорил я. — Теперь я и сам не знаю, вижу ли я что-нибудь или нет.
— А что это, по-вашему, могло быть? — с безнадежным отчаянием в голосе спросил Хансен. — Может, свет?
— Как будто луч прожектора — снизу вверх. Похоже, он не мог пробиться сквозь этот растреклятый шторм.
— Вам, наверное, просто почудилось, док, — усталым, понурым голосом ответил Хансен. — Человек часто принимает желаемое за действительное. К тому же, если так, выходит, мы прошли мимо «Дельфина», а это невозможно.
— Возможно, дружище. Пока мы тут карабкались по этим чертовым торосам, у меня в голове все смешалось — и время, и пространство. Мы вполне могли проскочить мимо.
— А теперь-то вы что-нибудь видите? — упавшим, безжизненным голосом спросил Хансен. Не веря мне, он выдавил из себя эти слова с большим трудом, подобно тому, как выдавливают засохшую пасту из тюбика.
— Может, мне и правда померещилось, — признался я. — И все же, черт возьми, я не верю, что там ничего нет.
— Ладно, док, пошли отсюда.
— Куда?
— Не знаю.
На лютом морозе зубы его стучали с такой силой, что поначалу я даже не разобрал, что он проговорил, — об этом мне оставалось только догадываться. Но следующие слова Хансена подтвердили мою страшную догадку:
— Какая разница, теперь это совершенно неважно…
И вдруг в каких-нибудь четырехстах ярдах от нашего тороса, в том самом месте, где я только что видел призрачное свечение, сквозь толщу бурного снежно-ледяного потока в небо взметнулась сигнальная ракета. Оставляя за собой рассыпающийся шлейф из красных переливающихся искр, она взмыла на пять, а то и на шесть сотен футов. Достигнув предельной высоты, ракета вспыхнула и разлетелась на мириады ярких искрящихся звездочек, которые тут же подхватил шквальный ветер. И они, то слабо мерцая, то разгораясь с новой силой, неслись на запад до тех пор, пока не погасли все до последней, оставив за собой небо, которое теперь казалось еще более пустым и холодным.
— Ну, а сейчас что скажете? — спросил я Хансена. — Или, может, вы никогда не видели, как улыбается удача?
— Это, — с благоговением в голосе ответил он, — это самое дивное зрелище из всех, что когда-либо случалось видеть сыну матушки Хансен. И вряд ли когда еще он увидит что-либо подобное.
От обуявшей его радости Хансен так хлопнул меня по спине, что мне пришлось вцепиться в него мертвой хваткой, чтобы устоять на ногах.
— Ура, док! — возопил он. — Ура! Теперь я силен как тысяча чертей. Вот она, заветная цель, — так поспешим же ей навстречу!
Спустя десять минут мы уже были на борту «Дельфина».
— Господи, какое чудо! — радостно вздохнул Хансен, переводя счастливый, смущенный взгляд с капитана на меня, с меня на стакан в руке, со стакана на толстый слой снега, покрывавший его меховую парку, который начал таять и падал каплями на пол крохотной капитанской каюты, образуя лужицу. — Тепло, свет, уют… Ну прямо дом родной! А я уж и не чаял вернуться. Понимаете, капитан, вы запустили ракету в тот самый момент, когда я уже начал присматривать себе местечко, чтобы лечь и тихонько отдать концы.
— А доктор Карпентер? — улыбнулся Свенсон.
— Да он же ненормальный, идет только напролом! Упрямый как тысяча чертей. С таким не пропадешь!
Путаная, бессвязная речь Хансена была ничто по сравнению с чувством огромного облегчения, которое мы оба испытывали после всего, что нам довелось пережить. Хансен на поверку оказался крепким и стойким. Я знал это так же хорошо, как и Свенсон.
Вот уже двадцать минут мы находились в тепле и уюте — недавнее напряжение у всех как рукой сняло; мы в двух словах поведали о своих приключениях, все были рады, что они закончились благополучно, и через какое-то время жизнь на подводной лодке снова вошла в свое привычное, размеренное русло. Однако мне было хорошо известно, что, когда все трудности и опасности позади, напряжение снято и человек начинает жить обычной жизнью, память его неизменно возвращается к событиям, пережитым не так давно. Знал я и то, что творилось в душе Хансена: ему не хотелось, чтобы я говорил о нем, и я нисколько не осуждаю его за это. Сейчас ему, наверное, очень хотелось, чтобы я вообще не думал о нем, но это было невозможно. С благородными людьми — мужественными, сильными духом, хоть и немного резковатыми в общении, такое бывает часто: они чувствуют себя не в своей тарелке, когда кто-то начинает говорить об их достоинствах во всеуслышание.
— Как бы то ни было, — улыбнулся Свенсон, — вам крупно повезло. Ракета, которую вы все-таки заметили, была третьей и последней. Так что считайте, что родились заново, и теперь у вас есть полное
