Потрясенная, я села.
— Мама, знала ли ты, что ты передавала мне, когда вручала этот коттедж, это свидетельство твоей любви? — прошептала я.
Несправедливость, печаль и трагедия всего этого обрушились на меня, как порыв холодного ветра. Как ужасно история повторяла себя! То, что я чувствовала сердцем, оказалось правдой. Мама и Трой были любовниками, но их любовь была, как это написал Трой в начале своего письма, запретной. Она была такой же запретной, как и любовь между Люком и мной, потому что Трой был братом Тони, был, таким образом, дядей моей матери. Родство по крови делало их любовь друг к другу нечистой, как и нашу с Люком любовь.
Итак, моя мать всегда знала, что Трой был жив, но она не могла никогда ни поговорить с ним, ни написать ему, ни пойти снова к нему. Теперь я понимала, почему Трой Таттертон так посмотрел на меня, когда увидел меня в первый раз. Вне сомнения, я пробудила в нем воспоминания, особенно с волосами, покрашенными в цвет, который был тогда у моей матери.
Многое из того, что было написано в письме, имело смысл для меня только потому, что я побывала в Фарти. Я понимала упоминания о сумасшествии Джиллиан, о том, что духи бродят по большому дому, о мучениях Тони, а также причину, по которой Трой захотел остаться невидимым для окружавших его людей. Но чего я не понимала или не знала до этого момента, конечно, — это причина, почему мама испытывала муки. Из того, что написал Трой в письме, вытекало, что она любила его так же сильно, как он любил ее.
Я подумала, что она прекрасно поняла бы, что происходит сейчас между Люком и мной. Мне теперь было также понятно, почему у нее возникало беспокойство от того, что он и я так много времени проводили вместе. Она предвидела все это, потому что такое же произошло и с ней.
— О мама, — прошептала я, — как бы я хотела, чтобы мы могли поговорить друг с другом хотя бы еще только один раз. Как нужны мне сейчас твои советы и твоя мудрость! Я поняла бы, как тяжело было тебе пережить все это, и я руководствовалась бы твоими словами.
Я не осознавала того, что плачу, пока слеза не упала на письмо. Многое из того, что Трой написал здесь маме, мог бы написать мне Люк. Действительно, когда я читала письмо, мне слышался голос Люка.
Я сложила письмо, подняла крышу коттеджа и положила его обратно туда. Где оно находилось все эти годы. Оно принадлежало коттеджу, было частью его. Игравшая музыка разрывала мое сердце, как, несомненно, было и с мамой всякий раз, когда она сидела в одиночестве и слушала ее, а перед глазами возникало лицо Троя, говорившего ей прощальные слова. И так было много, много раз.
Возможно, это имело немалое значение при принятии мамой решения никогда не возвращаться в Фарти, а не только ее гнев на Тони. Воспоминания о потерянной любви были слишком болезненны. И всякий раз, когда Люк и я говорили о лабиринте и фантазировали о Фарти… мы, не сознавая этого, делали ей больно. Мама, прости нас! Наши придуманные истории, должно быть, заставляли ее приходить к этому маленькому игрушечному коттеджу, чтобы снова оплакать потерянную навсегда любовь.
Мои печальные размышления прервал стук в дверь. Я ответила, и в комнату вошла миссис Эвери. Она была необычно возбуждена и взволнованна.
— На телефоне какой-то джентльмен, который говорит, что он звонит из Фартинггейл-Мэнора. Он сказал, что это очень важно.
Освобожусь ли я когда-нибудь от Тони Таттертона и его безумных галлюцинаций и путаницы? Во мне начинал закипать гнев.
— Вы должны сказать Тони Таттертону…
— Нет, Энни, это не мистер Тони Таттертон. Он говорит, что это касается мистера Тони Таттертона. Он говорит, что он думал, что вы должны знать…
— Знать? Что знать? — Мое сердце замерло, потом быстро забилось.
— Он не сказал, Энни. Он сказал, что хочет поговорить непосредственно с вами, и я пошла поискать вас.
— Хорошо, скажите ему, я сейчас подойду. — Я глубоко вдохнула, чтобы прогнать холодок, побежавший по моей спине.
Я последовала за миссис Эвери так быстро, как только могла. Теперь, когда я могла передвигаться самостоятельно, меня раздражала моя медленная и неуклюжая походка.
Миссис Эвери передала мне телефонную трубку, и я села.
— Алло, — проговорила я слабым испуганным голосом. Я думала, что стук моего сердца был слышен на другом конце провода. Таким громким он мне казался.
— Энни, — послышалось в трубке. Мне не представило никакого труда определить, кому принадлежал этот голос, как это случилось бы с мамой, если бы она услышала его спустя много лет. — Я подумал, что вы захотели бы узнать об этом и, может быть, захотели бы приехать на похороны.
— Похороны? — Мое сердце замерло, и я задержала дыхание.
— Несколько часов тому назад скончался Тони. Я находился у его постели.
— Скончался?
Внезапно мне стало жаль его, чахнувшего в Фарти, с мыслями о том, что его снова бросила женщина, которую он любил. Я заставила его заново пережить его собственную трагедию. Помимо своей воли я была актером в пьесе, поставленной много лет тому назад. Как какой-то дублер, я подключилась к роли, которую была также вынуждена играть мама. Теперь наконец, возможно из милосердия, занавес был опущен, огни погашены и все актеры покинули сцену. Подошли к концу и муки Таттертона.
Голос Троя был полон искренней печали, а не облегчения. Он потерял брата, который одно время был скорее для него отцом.
— О Трой. Я сожалею. Я не думала, что он физически нездоров. Вы были с ним?
— Я недавно принял решение появляться чаще на людях и проявить заботу о нем. Сейчас, когда ему совершенно необходимы были внимание и забота. А то, что я говорил вам, было правдой, он всегда заботился обо мне, когда я бывал болен. И, — добавил он срывающимся голосом, — он очень любил меня. В конечном счете у нас не было никого другого, кроме нас самих.
У меня перехватило горло, и я не могла даже глотнуть. Я чувствовала, что мои глаза наполняются
