открывались в ней для исследования, затеянного Регентом! Нет, об этом даже думать без волнения невозможно. Регент поднял с каменных плит свои записи и направился в дом — приготовить еще порцию макового отвара.
Хотя книга и была обтянута тканью, острые углы обложки все равно впивались Юнцу в ногу, оставляя красные вдавленные пятнышки, куда затекал струившийся у него по спине пот. Над головой у Юнца зашелестел трамвай, беспокойно покачиваясь под проводами, которые с каждым днем обвисали все больше. С тех пор как полвека назад из-за наводнений отключился генератор, а рельсы разобрали, трамвай так и стоял посреди улицы, никому не нужный. Полуоткрытую дверь заклинило под настойчивыми ударами острых вороньих клювов, и в щели торчала скрюченная, почерневшая рука, на которой еще оставалось два пальца, тоже скрюченные. Казалось, рука кому-то машет.
Сам трамвайный вагон давно почернел под слоем жирной копоти — отрыжки крематория «Башни Аббатства», жавшегося вплотную к кладбищу. Собственно, туда бы и отогнать трамвай вместе с его содержимым, но городу уже не по силам было переварить неиссякающий поток мертвецов — эпидемия, войны гангстерских синдикатов, самоубийства… Юнцу, хоть и не ведавшему толком жизни, хоть и чистому душой, городские ужасы были известны так же хорошо, как и значимость книги и возложенной на него миссии.
Время давно перевалило за полдень, и даже в переулках, где лачуги, наскоро сколоченные из обломков, вздрагивали от шагов прохожих, кишмя кишели люди — кто спешил на работу из дому, кто в опиумную курильню после длительной сиесты. Все стремились так или иначе укрыться от жары и палящего солнца. Мимо Юнца прошагал какой-то человек, напоминавший ходячий аптечный лоток, весь увешанный связками и кулечками с целебными травами, семенами, нанизанными на нитки, гирляндами сушеных ягод, — издали их можно было принять за диковинные украшения, какими обвешиваются городские дурачки. Он на ходу ткнул под нос Юнцу бумажный фунтик с крошеной сухой мятой и чем-то еще, и Юнец отшатнулся от едкого запаха, согнулся и скользнул в гущу толпы — проворно, чтобы спрятаться, но не слишком поспешно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Слиться с толпой, замешаться среди жрецов-крамткровийцев, у которых носы источены кокаином, среди согбенных прачек, что волочат джутовые тюки, набитые проваренной в машинах одеждой… спрятаться вон за того прохожего, у которого на шее болтается тотемный оберег — дюжина попугаев на веревке, пропущенной через черепа.
Город скользил перед глазами Юнца, мелькали водосточные желоба, мигали и переливались щиты чудо-картинографа. Юнец ни на секунду не забывал о припрятанной книге и старался шагать побыстрее, не отвлекаясь на все то чудесное и чудовищное, что со всех сторон бросалось в глаза на городских улицах. А еще он прилагал все усилия, чтобы не выдать свой страх перед этим местом, столь непохожим на его родину — одну из глухих бракисских деревушек. Чтобы было не так страшно, Юнец сосредоточил все свои помыслы на том, какое благо принесет книга его соплеменникам, и твердил себе: «Как же будет хорошо, когда я наконец выясню ее имя».
Регент управился с черчением крестословицы, которую составлял для завтрашней газеты; теперь осталось только заполнить ее, что он и проделал уверенной рукой. Получилась она не то чтобы очень мудреной… Регент и его бывшие коллеги по университету шутливо называли такого рода крестословицы «малыми вариациями в И-миноре», и неспроста: строились они главным образом на редком и отчасти сакральном значении буквы «И», ведомом лишь избранным.
День уже начал клониться к вечеру, и небо зарумянилось (хотя, быть может, оно виделось Регенту таким под воздействием макового отвара). Нежный вечерний свет пронизывал густую зелень, заполонившую крошечный садик перед домом Регента, и казалось, будто окружающее пространство напоено мерцанием множества крошечных свечек и здесь затевается некая торжественная религиозная процессия — из тех, что и не снились городской молодежи, из тех, что даже сам Регент помнил смутно: вереницы причудливых масок, разноцветные наряды, а облаченные в них молодые шествуют так медленно и осторожно, точно босые ноги их ступают не по земле, а по тонкому хрупкому стеклу.
Регент погрузился бы в воспоминания еще глубже, но его отвлекли чьи-то неуверенные шаги по шатким самодельным мостикам, там и сям пересекавшим мутную Акву, — несколько балок, положенных на разной высоте. Без этих мостиков горожанам нипочем было бы не добраться до верхних этажей старых зданий, выстоявших во время наводнения, а также до надстроек, возведенных уже в эпоху после наводнения — наспех, беспорядочно, без всякой заботы об архитектурных красотах.
Вот и сейчас перед увитыми плющом воротцами, которые, как надеялся Регент, защищали доступ в его сад, топтался молоденький юноша, от силы лет двадцати. Регент подметил, что лицо у пришлеца обветренное, обожженное безжалостным палящим солнцем, а значит, юноша явился из деревни, — множество поселений окружало город сплошным кольцом, и там от солнца не было защиты. Вот откуда ранние морщинки около глаз на этом молодом лице. В городе-то солнечные лучи рассеивались, отражаясь от многочисленных зеркальных окон, да еще с трудом просачивались сквозь густой смог, поэтому горожане загаром не отличались и кожа у них была у кого белее алебастра, у кого темнее шоколада — в зависимости от района. А этого юношу старили не только ранние морщины, но и глаза — странные серые глаза, в которых полыхала надменная непримиримость молодости, но в то же время из этих глаз смотрели горечь и фатализм старости. Регент заерзал под этим взглядом:
— Чем могу служить?
Он отложил крестословицу и придавил листок тяжелой перьевой ручкой, чтобы не унесло внезапным порывом ветра.
Мгновение юноша молчал, опустив глаза, — он искал табличку, какая обыкновенно висит на воротах, но на воротах у Регента таблички не имелось, и потому гость снова взглянул в лицо хозяину.
— Доктор Полертрони? — спросил юноша гортанным голосом, глотая гласные и слегка картавя. Выговор точно бракисский, определил Регент. — Вы… — гость словно колебался, произносить ли опасное слово вслух, — вы… тот самый ономаст?
Получилось все-таки слишком громко — голос юноши прокатился над мутными водами Аквы и эхом, колоколом гулко отдался в ушах у Регента.
— Мне поручено обратиться к вам за помощью, — ровным голосом продолжал гость, комкая слова.
Он извлек откуда-то из-под рубахи объемистую книгу в кожаном переплете, завернутую в яркую шелковую ткань, и протянул ее через ворота Регенту. За руку посетителя зацепился побег вьющегося растения, но стоило юноше отдернуть ее, как белый цветок, венчавший побег, сник.
Регент поднялся, шагнул к воротам, взял у юноши книгу, взвесил на руке — тяжелая! — и жестом пригласил посетителя войти. Ветерок принес аромат подогретого меда, которым в ближайшей пекарне пропитывали всю выпечку без разбору. Регенту взгрустнулось — вот чего ему недоставало: домашнего невинного уюта, распределенных семейных ролей, привычных и неизменных, какие есть у всех людей, но нет у него.
Узловатые худые пальцы Регента алчно пробежали по корешку увесистой книги, сомкнулись крепче. Он чувствовал, как липли к шелковой обертке потные ладони. Юноша скользнул в сад мимо хозяина; остро повеяло луком, чесноком и пряностями, смесью пота и одеколона.
Регент, все так же не произнося ни слова, указал гостю на табурет с ситцевой подушкой, а сам дотянулся и запустил генератор — металлического паука, свисавшего с провода над крыльцом. Генератор вздохнул и замерцал неверным, жиденьким светом. Лампа была забрана сеткой, и потому на крыльцо легли световые круги вроде годовых колец на срезе пня.
Сам Регент устроился на перевернутом деревянном ящике, осторожничая, чтобы не напороться на торчащие щепки. Вновь взвесил книгу в руках, ожидая, что скажет гость.
Юноша подался вперед. Сильная шея в распахнутом вороте рубашки.
— Книга эта святая, — заговорил он, — и мои земляки просили дать ей сообразное имя. Тогда мы сможем толковать ее подробнее и сила ее от этого прирастет.
— Верно, имяположение прибавляет силы, — пробормотал Регент, лаская корешок книги и не сводя с нее глаз.
Он развернул шелковый узорчатый кокон, весь в пурпурном и золотом крапе, обнажил кожаную
