слышал, кроме удаляющегося женского голоса, беззаботно напевавшего:
-- На-на-на-на-на... на-на-на-на...
Но глаза продолжали предательски отмечать обстановку, разрушая целостность впечатления. Ноги его ступали по холодным известковым плитам, ноздри дрожали от всепроникающего аромата мирра и ладана. Ритмический красный узор на стенах околдовывал сознание, привораживал взор. Где-то сбоку то и дело возникали причудливые картины, полные обнажённых тел, сладострастно закаченных глаз и сплетённых в змеином клубке рук и ног. Слышались блаженные стоны, всхлипывания, вздохи.
Шамхат пропала на мгновение, но вскоре обнаружилась в одной из боковых комнат. Скинув тунику, она лежала на львиной шкуре, соблазнительно изогнувшись телом. Во взгляде её, устремлённом на вошедшего Нарахи, было что-то пугающее. Как будто раскалённое железо коснулось лица земледельца, мгновенно отрезвив его. Он вдруг заметил дымок, исходивший от стоявших по углам кедровых и сандаловых курильниц, ощутил сладковатый привкус на языке. Ужасная догадка осенила его. Ну конечно! Этот приторный запах, эти прозрачно-сероватые ошмётки, летавшие повсюду - всё свидетельствовало о том, что причиной его странного забытья были одуряющие травы, в избытке курившиеся в храме. Опьянение его сменилось брезгливостью. Он зашатался, едва не падая от тошноты, но быстро овладел собой и произнёс холодным голосом:
-- Прикрой свою наготу, сиятельная дочь Инанны. Я пришёл поговорить о деле.
Недоверие пробежало по лицу Шамхат. Сев на колени, она спросила:
-- Ты не хочешь соединиться со мной?
-- Ан - свидетель, я жажду этого, - вырвалось у Нарахи. - Но имущество моё слишком мало, чтобы оскорблять его ничтожеством твою красоту.
-- Зачем же ты явился сюда? - гневно воскликнула служительница Инанны, набрасывая тунику. - Ты - лживый грязекопатель, известно ли тебе, что полагается обманувшему богиню? Сейчас на мой зов явятся стражи святилища. Они проучат тебя, каково смеяться над той, кому судьбою даровано разговаривать с небожительницей.
-- Не сердись на меня, о грозная Шамхат, - взмолился земледелец, падая на колени. - Не смеяться я пришёл, но просить о помощи. Трёх волов и десять мешков ячменя отдаст наша деревня непреклонной Инанне за избавление от лесного демона, что поселился в нашей роще. О великая, знаменитая Шамхат, прекрасная ликом, чистая мыслями, спаси наши стада и поля от злых чар, насланных Забабой! Соверши благодеяние, кудесница, приближенная к богине, и да разнесётся молва о твоей красоте от Урука до самых отдалённых стран.
-- Чем же могу я помочь вам? - недовольно спросила красавица, поднимаясь на ноги.
Нарахи вытер вспотевший лоб. Можно было перевести дух.
Глава шестая. Праздник жизни
-- Раб, соглашайся со мной!
-- Да, господин мой, да!
-- Женщину я полюблю!
-- Полюби, господин мой, полюби! Кто женщину любит, забудет печали и страхи!
-- Нет, раб, я женщину любить не желаю!
-- Не люби, господин мой, не люби! Женщина - яма, капкан, ловушка! Женщина - острый кинжал, пронзающий горло мужчины!
Диалог о благе.
Детства своего Энкиду не помнил. Все его воспоминания начинались с того дня, когда он появился в лесу. Он возник как-то сразу, вдруг - существо без прошлого, но с чётким осознанием своего места в этом мире. Он был хозяином леса и покровителем животных. Ему не пришлось завоёвывать это право, оно утвердилось за ним в тот момент, когда он обрёл память. Он не был похож на остальных зверей. Шерсть его не отличалась густотой, когти были короткие и ломкие, а хвоста и вовсе не было. Последнее обстоятельство причиняло ему большие неудобства и служило источником постоянного недоумения, в котором он с некоторых пор пребывал. Он чувствовал, что еда и сон не доставляют ему прежнего удовольствия. Тело его жаждало новых впечатлений. Будучи господином леса, он спасал зверей от безволосых, что приходили извне со смертоносными орудиями и приносили запах дыма и пищи; он лечил их от ран и болезней, разрешал их споры, водил их на водопой и предводительствовал на охоте. Но он был одинок. Чувство одиночества посетило его недавно, несколько дней назад. Оно пришло вместе с непонятной тревогой, поразив его смутными терзаниями, которые были тем сильнее, чем чаще он задумывался над их причиной. Во сне ему стали являться страшные призраки, которые окружали его, смеялись над ним и готовились сожрать. Просыпаясь в холодном поту, он с испугом озирался вокруг, боясь, что сон повторится наяву. Он стал мнителен. Ему казалось, что кто-то неотступно следует за ним, повторяя каждый его шаг. Он взял в привычку оглядываться на ходу, путать следы, менять место ночлега. Но страх не уходил. Напротив, он становился всё сильнее, занозой сидя в печени. Стремясь отогнать это противное чувство, Энкиду стал куролесить - валить деревья, менять русла рек, осушать болота, нападать почём зря на быков и львов. Но всё было тщетно. Кто-то невидимый словно потешался над ним, ввергая в исступление своей недосягаемостью. Энкиду озлобился. Он прогнал от себя всех зверей и стал в одиночестве бродить по лесу. Никто не осмеливался подойти к нему. Даже цикады затихли, боясь рассердить повелителя.
И тут он услышал пение. Это были не привычные его уху переливчатые трели лесных птах, а растянутые, грубые звуки, которые как будто гудели в пространстве, вливаясь в уши скрежещущим водопадом. Они завораживали своей безыскусностью и какой-то непостижимой красотой. Энкиду удивлённо прислушался. С тех пор, как он себя помнил, ему не доводилось слышать ничего подобного. Больше всего пение напомнило ему стон выпи и уханье совы, но звонкость, наполнявшая его, рождала какую-то поразительную, неведомую доселе притягательность. К своему изумлению Энкиду заметил, что понимает слова песни.
Гильгамеш был великолепен. Узорчатая юбка с бахромой, расшитая золотыми нитями и жемчугом, прикрывала его ноги до самых щиколоток. Кожаный пояс с массивной серебряной пряжкой и медными бляхами туго перетягивал талию, подчёркивая упругую покатость мышц. Волосы, завитые в аккуратные чёрные колечки, локонами рассыпались по плечам. На груди его висело несколько бронзовых оберегов, инкрустированных драгоценными камнями. Тело, тщательно вымытое и натёртое мирровым маслом, блистало на солнце тысячами весёлых бликов. В правой руке он держал ветви тамариска с восьмилепестковыми розетками[26], в левой сжимал поводья от колесницы, разукрашенные разноцветными лентами. Толпа, стоявшая вокруг, бесновалась в пляске, оглушительно славя Инанну и её божественного мужа - пастуха Думузи. Дорогу, по которой должен был проехать вождь, устилали цветы, с крыш домов сыпались спелые финики и ячмень. Стоявший позади вождя
