проживающие в Германии иностранцы. А убыль населения на Украине большая, так это потому, что уровень жизни там скромный. Вот народ и разбегается. Кто вспомнит, что у него дедушка еврей, кто замуж выйдет за политического деятеля в изгнании. Откуда ж тут приросту населения быть?
— И станции атомные взрываются, — с интонацией послушного ребёнка сообщил Мустафа.
Продекламировала Варвара Исааковна детскую считалку времён аварии на Чернобыльской атомной электростанции, заботливо поглаживая шейха по головке.
С теми же интонациями продекламировал Пятоев.
— О чём это Вы? — подозрительно щурясь, спросила отставного майора Бух-Поволжская.
— Поэзия моего детства, — объяснил Пятоев, — Воспоминания. Отчего то нахлынули.
— Вячеслав Борисович, — наконец вмешался тактичный Ян Кац, — а наше ли жидовское дело обсуждать русских царей? Русским Пётр Первый или Иосиф Сталин нравились и нравятся. То, что у евреев не было своего государства, и они жили в чужих землях, не даёт им право вмешиваться в дела приютивших их стран.
— Защищать себя, мой мускулистый друг, — отметил патриарх палестинской эротической кинематографии, — не только наше жидовское дело, но и наша святая жидовская обязанность. Мы сохранились только потому, что, не смотря на отсутствие государства, научились себя эффективно защищать. Кстати, главная и единственная причина антисемитизма заключается в том, что присутствует возможность преследовать нас безнаказанно. Там, где нет безнаказанности, там и нет антисемитизма. А защищать себя, не принимая участия в том, что происходит в приютившей тебя стране, технически не возможно.
— То, что мы сохранились или не сохранились, это ещё вопрос открытый, — чувствовалось, что обсуждаемая тема Каца волновала. — Моя супруга, Людмила Сыроежкина, родила мне прелестных детей, которых я очень люблю. Но как-то мне захотелось увидеть, как бы могли выглядеть мои дети, если бы я женился на еврейке. У нас в Ливна этот вопрос выяснить невозможно. Детей, у которых и папа, и мама были бы евреями, нет. Или мама — белая женщина, или папа — майор шариатской безопасности. Осуществить задуманное мне удалось в Иерусалимском районе Сто Ворот, где живут религиозные евреи, выходцы из Восточной Европы. Они свято берегут традиции и не с кем не смешиваются.
Прибыв в этот район, я нашёл школу, дождался перемены, и, когда дети выбежали на улицу, начал их внимательно разглядывать. Когда перемена закончилась, я понял, что цельного представления не получил и стал ждать следующую перемену. После внимательного разглядывания детей на второй перемене я понял, что помешало мне получить целостное впечатление во время перемены первой. Школа была религиозная, и учились в ней только мальчики. Было бы смешно возвращаться домой, не рассмотрев, как следует, девочек. Выйдя со школьного двора, я вежливо поинтересовался у нескольких прохожих, где находятся школы, в которых учатся девочки.
Мои расспросы оказались на редкость результативными. Через какое-то время меня доставили в полицейский участок, где следователь поинтересовался, что именно меня интересует в девочках, и уговаривал говорить только правду. Говорить правду я охотно соглашался, но чувствовалось, что что-то в моих ответах его не удовлетворяло. Через полтора часа после начала допроса он сообщил мне проникновенным голосом, что он то меня понимает, и что только мы, педофилы, действительно любим детей по настоящему. Я не стал с ним спорить, но поведал ему, что у меня есть хороший знакомый — дивный народный мусульманский гинеколог с бычьим цепнем на шее, и для следователя я могу составить протекцию.
— Я сам работаю младшим медбратом в психиатрической больнице и твёрдо знаю, что педофилия лечится легко и радикально, хотя и не безболезненно, — авторитетно разъяснил я.
Из полицейского участка меня отпустили поздно вечером, после проведения очной ставки. По вечернему Иерусалиму чинно ходили мужчины с пейсами в строгих костюмах и нарядные женщины в легкомысленных шляпках и длинных юбках. Они говорили на языке идиш, который был мне родным и на котором я не понимал ни одного слова. В детстве я слышал этот язык от бабушки и дедушки, и его звучание вызывает во мне самые теплые воспоминания. Еврейские мальчики, многочисленные и весёлые, лихо задвинув ермолку, прыгали вокруг степенных еврейских девочек. Из окна со ставнями (ставни я увидел в Израиле впервые) высунулась черноволосая женщина с удивительно белой кожей и позвала Дору. Одна из девочек, судя по выражению лица, отличница, направилась к дому. На минуту мне почудилось, что я нахожусь на Родине. Это ощущение я испытал впервые. Подобного со мной не случалось ни в России, ни в Израиле.
— Как выйти из района Сто Ворот? — спросил я мужчину в чёрном элегантном лапсердаке.
— На каком языке Вы говорите? — ответил он вопросом на вопрос.
— Я говорю на русском языке, другого не знаю, — сказал я.
— Что это за язык такой? — удивился мужчина, — я о нём никогда не слышал.
— А на нём кроме меня никто не говорит, — объяснил я, — мои дедушка и бабушка говорили на идиш. Папа с мамой говорили по-русски, но знали немного идиш, а значит, мне чего-то не договаривали. Дети говорят на иврите. По-русски говорю я один. Всё для себя решаю сам. Спросить не у кого.
— И кроме Вас на этом языке не говорит? — с сочувствием спросил мужчина. Он знал и идиш, и иврит, у него была масса собеседников, и он мог получить ответы на любые вопросы.
— По-русски говорит много народу, — разъяснил я, — но это чужие люди. Они помочь мне не смогут, даже если захотят.
По возвращении в Ливна Кац хотел заказать Гельбейнбейну картину «Допрос педофила».
— Сейчас не могу, — ответил Кабардино-Балкарский живописец, — работаю над срочным заказом Пятоева. Рабочее название картины: «Не верящая своим глазам Варвара Исааковна Бух-Поволжская рассматривает портрет хунвейбина ранним солнечным утром».
Позирующий в качестве хунвейбина Борщевский рекомендовал Кацу не расстраиваться:
— Я могу развлечь вас рассказами о демографии. Приходите вечером. Будут князь Абрам, милейший шейх, трепетная Бух-Поволжская, недавно вышедшая из народа медсестра Фортуна, представители туземного населения; больничный раввин и офицер безопасности психбольницы, татарский сказитель Ройзман, офицер от шариата Пятоев, погрязший в распутстве доктор Лапша. Милейшие люди. Так мы Вас ждём?
— Да у меня и галстука нет, — засмущался Кац.
— Какие церемонии, — Борщевский удивлённо поднял брови, — на вашей тонкой еврейской шее в любом случае не застегнется ни одна рубашка. А галстук поверх расстегнутого воротника — это символ утомлённой задумчивости. Вам это не к лицу.
— Шея у меня действительно… — согласился Кац, — знаете ли, годы, проведённые в партере…
— Так Вы ещё и театрал? — изумился Борщевский.
— Да нет. В партере, в смысле бороться лежа на борцовском ковре…
— Бороться на борцовском ковре… — многозначительно повторила Бух-Поволжская.
— С достойным партнёром, — добавил Кац.
— С достойным партнёром, — согласилась Варвара Исааковна.
