специалист отменный.
Штурмбанфюрер, с чисто немецкой аккуратностью, сохранял все записи, которые доносились из дома псковского олигарха, потом, когда понял, что меня собираются кончать, по просьбе Пятоева принес их мне.
— А вы инсценировали собственное убийство и обратились ко мне, — продолжил Саранча.
— А что мне оставалось делать? Псковский олигарх стер бы меня в порошок, без труда организовав бы мне лет десять-пятнадцать тюрьмы. А загасить этот процесс мог кто-то, кто обладал возможностями вашей организации. Потому и пошел к вам на поклон. От безвыходности.
— Чем не повод для знакомства, — продолжал улыбаться Саранча, — тем более что псковский олигарх мне активно мешает. А вам, милейший следователь, просто не терпится отправить его за решетку. Вам это даже мерещиться. Не удивлюсь, если вы начнете кричать: «Держите меня! Я себя не контролирую! Сейчас фонтаны крови брызнут во все стороны! Прощай родной Псков и река Великая!»
— До этого дело, надеюсь, не дойдет, — возразил пожилой следователь, — Но тюрьма по нему не плачет. По нему тюрьма рыдает, бьется в истерике и рвет на себе волосы. И потом, я долго не прощаю обиды тем людям, которые собирались меня уничтожить.
— А вам ментовской закон свербит уж не знаю где, и не дает заснуть по ночам, даже когда в вашей постели красивая молодая девушка.
— У меня еще свербит там, где надо. И песок из меня еще не сыпется. Я собираюсь даже ее русскому языку учить. Говорят, он могучий и великий.
— Учите ее всему, чему сочтете нужным. Она поживет у меня, и будет служить дополнительным залогом нашей дружбы. И лишним поводом для вас заглянуть ко мне в гости.
— Не обижайте ее, Саранча.
— Я вижу, уважаемый следователь, что вы совсем не понимаете, с кем вы имеете дело в моем лице. Я хоть и вырос в России, но я узбек и мусульманин. И крысятничать в постели своего друга — для меня грубейшее нарушение норм морали. Она является вашей собственностью, также как ваши ботинки и легенда псковских дорог, ваши жигули. И если, в принципе, с ваших жигулей я еще мог снять аккумулятор, то лечь с вашей женщиной в постель я не мог не при каких обстоятельствах. Разве что в знак объявления с вами войны.
— Кстати, Саранча, дайте ей кроссовки. Она ходит за нами уже второй час в туфлях на каблуках, а после дождя сыро.
— Вы не поверите, но здесь не нашлось для нее кроссовок. Но я пошлю кого-нибудь купить для нее все, что нужно.
— Я сам ей все куплю, не нищий.
— Да при чем тут… — хотел, было, сказать Саранча, но безнадежно махнул рукой и переменил тему, — Здесь вообще еще бардак. Вы сами видите. Между прочим, я вам обещал показать мою тюрьму, мы к ней почти подошли, но предупреждаю, там еще ничего не готово и никого нет.
— Ментам в недостроенную тюрьму заходить нельзя, это плохой признак.
— Расскажите о себе, — предложил Саранча, чтобы заполнить паузу, — обо мне вы сведения собрали, а сами не представились. У вас есть семья? Если не секрет, конечно.
— Особых секретов нет. Все банально. Вырос я в деревне на этом острове. Служил в армии во внутренних войсках под Ростовом. Возвращаться домой я не хотел. Рыболовецкий колхоз на острове фактически изолирован от внешнего мира, особенно зимой. А там солнце, люди живут богато, да и девушка у меня появилась из местных. После демобилизации мы поженились, меня взяли работать в милицию, у нас одна за другой родились две дочки. А потом мы разошлись, даже трудно сказать из-за чего. Они, казаки, какие-то другие. В станице, где мы жили, и я служил в милиции, я не стал своим не только потому, что был приезжий. Они меня отделяли от себя, потому что я не был казаком. Иногда меня даже называли русским, как будто это было чем для них чужим. У них было свое, казацкое самосознание, чувство собственной казацкой особенности. И преступность там была какая-то необычная, часто сопряженная с проявлением особой дерзости. Я чувствовал, что в беседе с преступниками я чего недопонимал. Не то, чтобы они чего-то не договаривали, но было что-то такое в их культуре, что было мне глубоко чуждо. Мы, псковские, совсем не такие. И с моей женой, хотя она мне очень нравилась, и я хотел, чтобы у нас было все хорошо, у меня так и не возникло душевной близости. Когда нужно было послать кого-то в Высшую Школу Милиции в Москву, были претенденты более заслуженные чем я. Но никто из них не захотел ехать. Для них отъезд с Дона означал почти эмиграцию. Я же за эту возможность ухватился ногами и руками. Отношения с женой окончательно испортились, и в Москву я уехал один. По окончании Высшей школы МВД я попросился домой. Вот и вся история моей семейной жизни.
— А где ваши дети сейчас?
— Зачем вам это, милейший Саранча? Знания о моих детях придадут совершенно ненужный нюанс нашим отношениям.
— Оставим эту тему, — согласился Саранча, — тогда расскажите, как возник путь из Пскова в евреи?
Глава 12
С негром в поле когда-то замечена
— Вы затронули мою любимую тему, Саранча. Создание этой транспортной артерии является предметом моей законной гордости. У меня, как впрочем, у каждого настоящего мента, всегда остро стояла проблема защиты свидетелей и засвеченных агентов. Я, как и все мои коллеги, решал эту проблему кустарным способом, но всегда хотелось придумать что радикальное. В этом случае и эффективность агентурной сети внутри преступного мира должна была качественно возрасти.
И вот как — то сижу я, бьюсь над этой неразрешимой проблемой, а ко мне граждане обращаются. За помощью. Хотят, чтобы оградил я их от преступных посягательств одной группировки. Причем в городе Москве. Потому, что если не посадить их всех в Москве, они ее и Пскове достанут. А дальше беседа теряет предметный характер и слезы полились рекой. При плачущих гражданочках состоит мужчина. Внешности скорее кавказской, но по-русски говорил интеллигентно. А главное, не плакал, а излагал суть. Из его слов следовало следующее. Две довольно миловидные сестрички, заливающиеся сейчас слезами, родом из Пскова, но продавались в Москве. Иностранным студентам советских ВУЗов. А дело было где-то в конце восьмидесятых годов прошлого века. Как сейчас помню, в период борьбы с пьянством. Ну вот, продавались барышни, продавались, а потом одна из них вышла замуж за гражданина кавказской наружности, который на поверку оказался израильским арабом, посланный компартией этого агрессивного государства учиться в институте Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. Признаюсь честно, кто такой Лумумба не знаю, но фамилия у него мне понравилась. Чем-то слово «барабан» напоминает. Но это я отвлекся. И говорит мне выпускник института имени Патриса Барабана, что замочить хотят сестричку его супруги. За дело, в общем- то, замочить хотели, но все равно обидно. Он, сучий потрох, хоть и женился на одной сестричке, но душой и телом прикипел к обеим. Просил выручить и предлагал интернациональную помощь.
— Так в чем проблема, — говорю, — бери обеих и вперед, на оккупированные территории. Подальше от борьбы с пьянством и алкоголизмом.
— Какие оккупированные территории. Я израильский гражданин, — говорит он мне с нескрываемой гордостью, — а туда законную жену пустят, а постороннюю гражданочку нет. Тем более что она такая аппетитная.
— А куда пустят, — спрашиваю. Так просто, что беседу поддержать.
— В Египет можно, — вздохнул выпускник института имени Дружбы Народов, — а толку что?
— Как что? — говорю, — Любишь — через границу переправишь.
Глупости эти я говорил, чтобы беседу закончить. Не хотелось мне в эту историю влезать. С этим они и ушли. И забыл я о них.
А через месяц ко мне этот израильский араб пришел и говорит: «Все в порядке. Через границу переправил, причем довольно легко». Правда одна из сестричек от него в Израиле убежала, но это не
