Сказано - сделано. Как стемнело, взял Арнас пук сена, пошёл на Пробойную улицу, привязал сено к палке, подпалил да и швырнул на крышу ближней к Олисеевому двору избы, не разбирая, есть в этой избе люди или нет. Жадно вцепился огонь в бересту на кровле, растёкся по скату, вскарабкался на конёк и ликующе загудел под ночным небом. Раздался где-то вдалеке испуганный возглас, залаяли псы в округе. Арнас, довольный, скрылся во тьме, стал ждать, пока охватит огонь хоромы гречина, а там, кто знает, и за остальные дома примется. На добро Олисеево ему было плевать, не за тем явился он сюда, чтоб людей по миру пускать, а чтоб убить их, оставить детей без родителей, а жён - без мужей. Разбойники же, не ведая того, набросились на пермяка с укоризнами:
- Зачем так близко дом подпалил? А ежели хоромы тоже займутся? Что делать станем?
Ничего не ответил им зырянин, отмахнулся только. А к избе уже валил народ: кто с ведром, кто с топором, кто так просто, поглазеть да посочувствовать. Жильцы на глаза не показывались - то ли спали, то ли уж задохнулись в дыму. Прибывшие начали ломать калитку, полезли через тын - спасать погорельцев. Скоро и гречин явился: выбежал из хором, схватился за голову, закричал что-то своим челядинам через плечо. Протрусил к пылавшей избе и встал, будто окаменел враз.
- Пора, - сказал разбойный вожак.
Словно мыши полевые метнулись тати к усадьбе. Распахнули калитку, заскочили на двор. Оглушили двух смердов, попавшихся по дороге, втащили их в дом, принялись разжигать лучины - тьма была хоть глаз выколи. А как разожгли, так и обомлели: на выложенном плинфой полу (богат был гречин, что и говорить!) стояли пузатые глиняные сосуды с ручками, высотой в два локтя, расписные да блестящие, и было этих сосудов видимо-невидимо. А меж ними торчали бутыли из тёмного стекла, бочки с фигурными ковшами, медные кубки. Валялось два кожаных мячика да несколько кубарей - потеха для детворы. Со стены, увешанной сетью, проглядывали громовые стрелы[70] в железной оправе. Угол забит обувью: поршнями, сапогами, мягкими туфлями. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Сколько ж добра у гречина запрятано - не вынесешь. А в кладовке-то небось гривны с аксамитами лежат, своего часа ждут.
Табуном ополоумевших лошадей ворвались налётчики в горницу, рассыпались по комнатам, стали переворачивать всё вверх дном, ища поживу. На миг забыли они о бушующем снаружи пожаре, о хозяине, о смердах его и соседях; всё им затмила неслыханная добыча. Даже Арнас - и тот дрогнул, увидав такое роскошество. Сунул в карман перстень, замеченный на столе, прошёлся по каморкам, открыл дверь в другую комнату и сморщился от странного запаха. Свет лучины выхватил из тьмы столы с лежащими на них дощечками, кисточками, кусочками янтаря да свинцовыми пластинками. Осторожно двинулся пермяк меж столов, то и дело задевая за горшки большие и малые, которыми уставлен был пол.
Кой леший потянул его сюда? Ясно ведь было, что ничего он тут не найдёт. Но Арнас шёл, разглядывая образы святых, едва намеченные иглой на левкасе. Образы эти были без глубины и без цвета, но зато с ликами - отстранённо-печальными, погружёнными в себя, иногда - слепо-равнодушными, иногда - скорбными, возвышенными, они глядели мимо пришельца и как-то сквозь него, будто хотели приворожить. 'Духи дома отомстят мне за надругательство', - испугался пермяк. Прошептал заклинание, ухватился за обереги на груди, вознёс молитву зырянским вседержителям. А потом упёрся в очередной стол и замер, поражённый увиденным.
Открылась его взору икона чудесная: на ней муж с козлиной бородкой обнимал приникшего к плечу юношу, а сверху из круга света взирал на них Крестос - тот самый, что вывел Арнаса из подземного мира, в той же одежде и с тем же ликом. Всемилостивый и незлобивый, он словно вопрошал с укоризной: 'Зачем ты явился сюда, Арнас?'. У пермяка застучали зубы, лучина задрожала в его руке - вот-вот упадёт.
- Прости меня, бог Крестос, - просипел он.
Зря он пришёл в это место. Не будет ему здесь добра.
И тут же грянули резкие голоса и кто-то плаксиво выкрикнул:
- Тикаем!
Пермяк обернулся, забегал глазами. Тушить огонь или нет? Потушишь - потом пути обратно не найдёшь, заплутаешь в этих палатах. А не потушишь - сцапают как зайца. И пока он раздумывал, на пороге предстал хозяин с огнём, а за спиной его - смерд, державший длинный нож. Увидев татя, Олисей прошипел:
- Руки поотрубаю.
Арнас остолбенел, поражённый сходством с козлобородым мужиком на иконе. Схватил образ и завопил что есть мочи:
- Не подходить! Сожгу!
Олисей покачнулся. Глаза его расширились, он произнёс страшным голосом:
- Не сметь!
Но Арнас не унимался.
- Сожгу! Не подходить! Уйди, боярина! Сожгу!
Боком-боком он начал осторожно продвигаться к двери. За спиной Олисея выросли две фигуры, уставились на зырянина, тихонько заворчали, будто волки на медведя.
- Уйди, боярина! - кричал Арнас, махая лучиной. - Сожгу!
Гречин посторонился, не сводя с него тёмных глаз.
- Нет! Не там. Сюда! - прокаркал пермяк, указывая ему вглубь мастерской.
Олисей осторожно вошёл, и его смерды прошаркали вслед за ним, а Арнас, прижимая икону, обошёл столы и спиной вдвинулся в соседнюю комнату.
- Живьём сварю, - процедил Олисей, дёрнув щекой.
Арнас заметался взглядом, ища выход. Из темноты вдруг выросли сильные руки и ухватили его за локти.
- Попался, пёс, - раздался над его ухом хриплый голос.
Зырянин дёрнулся и ткнул наугад лучиной, надеясь попасть в лицо. Нападавший заорал, отпуская его. Тут же, словно по тайному знаку, смерды ринулись на пермяка, перескакивая через столы. Арнас не глядя швырнул в них лучиной и бросился наутёк. В комнате был полумрак, лишь красные сполохи дрожали в окнах. Спотыкаясь и падая, зырянин с грохотом устремился к двери. За спиной его раздались проклятья, послышался испуганный голос хозяина:
- Туши! Туши!
Арнас не оглядывался. Едва не врезавшись в бревенчатую стену, он проскользнул к выходу и уже в сенях грянулся оземь, запнувшись о лежащее на полу тело. Икона отлетела в сторону, пермяк зашипел от боли, вскочил и распахнул наружную дверь. На дворе недвижимо лежал кто-то из его дружков-разбойников. Зырянин перемахнул через труп, дёрнул на себя калитку и был таков.
Пожар уже охватил несколько изб и перекинулся на тын Олисеева двора. В красноватом зареве бегали люди и собаки, звенели вопли, трещало горящее дерево, с грохотом рушились стропила. Повсюду летал пепел, было жарко и душно. Арнас кинулся в скопление народа, надеясь затеряться в толпе. Горло его запершило, рубаха промокла от пота, во рту стоял солоноватый привкус. 'Батюшка Крестос, убереги от беды', - думал он, не сомневаясь, что своим спасением обязан русскому богу. Когда бы не икона, висеть бы ему сейчас на Олисеевых воротах. Он оглянулся, проверяя, нет ли погони, и с разгону врезался в кого-то. Уши его пронзило грязное ругательство, грянул детский плач. Охнув, Арнас хотел обогнуть встречного, но мазнул по нему взглядом и застыл, поражённый. Счастье, что тот нёс на руках измазанную пеплом девчонку, иначе худо пришлось бы Арнасу.
- Пермяк? - изумлённо выговорил Буслай, не смея верить глазам своим.
Арнас оскалился радостно, потянулся было за ножом, но снова глянул на дитя и, сорвавшись с места, исчез во тьме. Ушкуйник же постоял, ошалело моргая, потом решил, что померещилось, и понёс ребёнка дальше.
Добрая половина Людина конца погорела в ту ночь. Не только Черницына улица, но и Волосова, и Пробойная, и Редятина обратились в золу. Давно не бывало такого бедствия в Новгороде. Знай об этом Арнас, был бы доволен - с лихвой отомстил он злым русичам за смерть отца. Но зырянин не думал более о
