пропишете об этом в статье, и я не знаю, какие за этим последуют беды. Вам потребуется, я полагаю, разрешение самой Синьории, и мне придется показать там ваши записи и наброски вашего молодого помощника.
Никколо вздохнул:
— Разумеется, я буду помогать. Мы всегда работаем вместе, капитан. Факты, никаких сенсаций.
Капитан сказал:
— Именно поэтому вам разрешили подняться сюда. Я знаю, что вы придерживаетесь фактов, Никколо.
— А я-то льстил себе, что благодаря моим сыскным способностям мне позволили стать свидетелем этого ужасного зрелища.
— Я всегда с благодарностью выслушиваю ваши предположения, Никколо. Вы же знаете. И я сообщу о ваших наблюдениях, но, боюсь, скоро это дело окажется уже вне моей компетенции. А теперь попрошу ваши заметки и рисунки, я прослежу, чтобы вас проводили до ворот.
Улица за воротами палаццо была пуста. Едкий смог и ужасный холод победили тягу толпы к скандалам. Никколо быстро дошел до угла, где осушил свою флягу. Он выпил все, что оставалось, и утер рот тыльной стороной руки.
Паскуале закурил сигарету и заметил:
— Могли бы оставить мне немного.
— Моя жажда не ведает щедрости, — ответил Никколо. Его била дрожь, он пытался согреться, пряча руки под мышками.
Паскуале подхватил его под руку, и они двинулись по улице в печатную мастерскую.
— Что вы будете делать теперь, когда милиция забрала ваши записи? — спросил он.
Никколо засмеялся и произнес с пафосом:
— Чтобы не позволить мне написать о том, что я видел, недостаточно просто забрать записи!
— Но капитан…
— Он следовал букве закона, чтобы защитить себя. У него есть мои записи и твои рисунки, он скажет начальству, что сделал все, от него зависящее, чтобы меня остановить. Но он знает, я все равно напишу об этом случае, а я знаю, что ты сумеешь восстановить наброски по памяти. Ты уже доказал, насколько хорошо твоя память служит твоему таланту. И еще у тебя осталась летающая лодка.
— Я положил ее в сумку. Вы считаете, игрушка что-то значит?
— Это не игрушка. Я сочинил все для капитана, чтобы ему не пришло в голову отобрать и ее. На самом деле ты должен беречь эту вещицу, Паскуале. Ты сможешь сделать это для меня?
— Конечно. Но зачем…
— Ах, как я устал, юный Паскуале! Свернем сюда. Здесь есть питейное заведение, открытое постоянно, если тебе не претит общество нищих и шлюх.
Длинная лестница спускалась в подвал, освещенный только небольшой жаровней, стоящей посреди устланного соломой помещения с земляным полом. Человек десять сидели на грубых, почерневших от копоти скамьях вокруг этого примитивного очага и пили терпкое молодое вино, наливая из общего кувшина. Крысы шуршали в темных углах. Неряшливого вида человек, хозяин притона, швырял камни в тех зверьков, которые отваживались выйти, привлеченные теплом жаровни.
Никколо оттаял после пары глотков вина.
— Я не работал так головой со времен следствия по моему делу, — сказал он. — Я уже забыл, как это утомительно — шевелить мозгами.
— Это правда, то, что вы говорили?
— Кое-что, несомненно. Хотя я не совсем уверен насчет мотивов, которые капитан припишет убийце.
— Может быть, Романо пострадал случайно. Может, он спугнул вора или шпиона, который передавал сообщение, — высказал предположение Паскуале.
— Тогда нам придется поверить, что Романо решил незаконно воспользоваться башней в то самое время, когда туда забрался вор. Не скажу, что это невозможно, но едва ли вероятно. Мы должны предполагать невероятное, только когда все правдоподобные версии окажутся неверными, и невозможное, когда не останется иного выбора.
— Но здесь должен быть какой-то заговор. Просто обязан! Конечно, это не совпадение, что помощник Рафаэля убит накануне визита Папы!
Никколо снисходительно улыбнулся этой вспышке. Паскуале осушил свой бокал и нацедил еще вина из общего кувшина: если ему придется платить, он должен получить свою законную долю. Когда он снова сел, Никколо заговорил:
— Мы пока в самом начале, Паскуале. Уверяю тебя, я весь дрожу в предвкушении погони, нет лучшего способа развеять скуку, чем разрешить подобную загадку, но сначала я должен убедиться, что выбрал верное направление.
— А что с этим летающим устройством? Я никогда не видел подобных.
— Оно может оказаться всем и ничем. Пока не знаю. Люди носят с собой множество странных безделушек, особенно художники. Что у тебя в сумке, Паскуале? Не считая монет, которые потребуются тебе, чтобы расплатиться за это забористое вино? Думаю, там у тебя уголь и гусиные перья, небольшой нож для заточки перьев, листы бумаги, английский карандаш, кусочек мякиша подчищать наброски. Ламповая сажа и плоский камень, на котором смешивают краски. Это все выдает в тебе художника. Но я уверен, есть еще вещи, которые характеризуют тебя как личность и не имеют ничего общего с твоей профессией. Возможно, так же обстоит дело и с Джулио Романо. Мы нашли игрушку; если мы не будем рассудительны, она сможет обрести значение, которого в ней нет, и мы собьемся с пути, уйдем с прямой дороги, гоняясь за воображаемыми тенями. Да, она может оказаться важной, а может не значить ничего.
Паскуале сказал:
— В живописи значение всего можно разгадать. Вещи что-то обозначают, потому что за ними стоит история, за каждым жестом или цветком скрывается традиция. Я увидел, как взлетела эта игрушка, и подумал об ангелах…
Паскуале хотел, но не осмеливался рассказать о своем видении, картине, запечатлевшейся в его разуме, все еще размытой, но медленно проясняющейся, так предмет, скрытый в тумане, обрисовывается все четче по мере того, как к нему приближаешься. Нет, это был вовсе не тот метод, каким работал Никколо, собирая по кусочкам из оброненных деталей короткую историю жестокой стычки. Паскуале внезапно охватила жажда писать прямо сейчас, но он понимал: если он сделает это, подобное скверное начало отбросит его назад на дни, недели, месяцы. Полная картина либо ничего.
В подвале было сыро, но огонь жаровни согревал Паскуале, а запах дыма был лучше химической вони мастерских, которой до сих пор тянуло от его рубахи. С другой стороны жаровни худосочный, похожий лицом на хорька оборванец медленно запускал руку за пазуху жирной шлюхи, словно надеясь в итоге целиком заползти в расселину между этими питающими сосудами. Остальные сидели, в основном, клюя носом, разморенные молодым вином, зачарованные видом горящих в жаровне головней и собственными неведомыми мыслями.
Спустя некоторое время седой старик, сидящий рядом с Паскуале, заговорил. Багровая полоса шрама тянулась через левую половину его лица от глаза до угла рта. Он показал пальцем на шрам и спросил с сильным миланским акцентом:
— Интересуетесь, откуда у меня это, молодой человек? Давайте я расскажу вам, как получил его, строя канал для выхода в море. Механики использовали китайский порошок, чтобы взрывать крепкие скалы Серавилля, после одного такого взрыва горящие осколки попали на палатки, где жили рабочие. Немногие выбрались из того пожара, потому что огонь попал и на склад порошка, но мне повезло, можно сказать. В ту ночь погибло больше народа, чем пало в войну с Египтом, но я отделался только шрамом. Теперь все фабрики используют силу воды того канала, который мы прокопали, они получают свои барыши… А что досталось мне, кроме пенсии и лица, от которого сворачивается молоко? Говорят, механики освободили людей, чтобы они стали самими собой, но их механизмы делают из таких, как я, скотов, пашущих до конца своих дней, а когда мы больше не можем работать, когда из нас больше нельзя извлечь пользу, нас
