[писателя]. Ведь потому что наше поколение [уже] далеко ушло от [века] Энния и [от] всего старинного собрания книг, мы не знаем многого [из того], что не укрылось бы [от нас], если бы чтение старинных [писателей] было для нас привычным. Ибо все древние сочинители называли верховым как человека, сидящего на коне, так и коня, потому что он перевозил человека, и они говорили 'скакать' не только о человеке, но также [и] о коне. (10) [Вот и] Энний говорит в седьмой книге 'Летописей':
С силой большой затем четырехногий всадник и слои
Сами бросились [в бой].
Есть ли какое - [нибудь] сомнение [в том], что он в этом месте назвал верхового самим конем, так как приложил к нему эпитет ' четвероногий'?
(11) Так, и 'equitare (скакать)', каковой глагол выведен из существительного 'equities (верховой)', {61} употреблялся, [когда речь шла] и о человеке, пользующемся конем, и о коне, движущемся с человеком. Ведь и Луцилий, муж, весьма знающий латинский язык, говорит в этом стихе, что скачет конь:
{61 Мы оставили латинское слово в том падеже, в каком оно стоит в оригинале, чтобы между глаголом и существительным было больше сходства по звучанию.}
Скачет, видим мы, копь и нас обгоняет споро.
(12) Следовательно, и у Марона, который был почитателем древней латыни, таким образом нужно понимать [и это]:
научивших наездника прыгать
В вооруженье [Георг. 3. 116 - 117], -
то есть они научили коня перевозить человека:
сгибать непокорные конские ноги [Георг. 3, 118]'.
(13) [И тут] Авиен предложил [новый вопрос]: '[Вот стихи]:
...когда здесь, из бревен истесан кленовых,
Конь уж стоял... [2, 112 - 113].
Хотел бы я знать относительно изготовления коня, случайно ли или намеренно он назвал этот род дерева? Ведь хотя поэтической вольности свойственно помещать один [какой-нибудь вид] дерева вместо любого [другого], однако же Вергилий обычно не любит [подобной] беспечной вольности, но [сообразуется] с точным значением в отношении предмета или имени [путем тщательного отбора]'. {62} <...>
{62 Последняя фраза обрывается (лакуна). Я дополнил ее по одной из рукописей (см. р. 395, 5) словами electione servire, в отношении которых издатель заметил: поп hercle male.}
Книга седьмая
(1 , 1) Когда, после еды, уже [были] убраны первые блюда, и унесенное сменяют очень маленькие бокалы, Претекстат говорит: 'Пища, когда ее принимают, обыкновенно делает [людей] молчаливыми, а питье - разговорчивыми. Но мы и среди питья молчим, словно такого рода пир обречен обходиться без серьезных и даже философских бесед'.
(2) И [тогда] Симмах [спросил]: 'Действительно ли ты, Веттий, считаешь так, что философии надлежит быть на пирах, а не располагаться в своих святилищах как некой взыскательной и весьма почтенной матери семейства и не путаться с Либером, товарищи которому - буйства, так как ей самой свойственна такая скромность, что не допускает в храм ее отдохновения не только бесстыдства слов, но даже [бесстыдства] мыслей? (3) Пусть нас поучит хотя бы чужеземное наставление и воспитание, почерпнутое у парфян, которые обыкновенно приходят на пиры вместе с наложницами, [а] не с супругами, так как одних [считается приличным] и повсюду водить, и даже развлекаться [с ними], других [же] ради защиты [их] целомудрия подобает видеть только уединенными дома. (4) Неужели бы я посчитал, что философию нужно вести [туда], куда стыдилось заходить [даже] риторическое искусство и общедоступное знание? Ведь греческий вития Исократ, который первым заставил слова, [бывшие] прежде вольно [расположенными], течь по правилам, отклонил просьбу, когда товарищи по пиру просили [его], чтобы он вынес на обозрение что-нибудь из родника своего красноречия. Он сказал: 'Чего требует настоящее место и время, [в том] я не искусен; в чем [же] я искусен, [то] не подходит ни для настоящего места, ни для [теперешнего] времени''.
(5) К этим [словам] Евстафий [прибавил]: 'Я одобряю твое высказывание, Симмах, в котором ты чтишь философию, которую считаешь величайшей [наукой], с таким благоговением, что думаешь, будто ей следует поклоняться только внутри ее святилища. Но если из-за этого она будет изгнана с пиров, [то] далеко отсюда уйдут и ее питомцы. Я говорю о порядочности и умеренности не менее, чем о благочестии вместе с трезвостью. Ибо о какой из них я бы сказал, что она менее уважаема, [чем другие]? Таким образом, получается, что удаление с такого рода сходок хора этих матрон предоставило бы свободу на пирах одним [лишь] сожительницам, то есть порокам и грехам.
(6) Но пусть не случится [и того], чтобы философия, которая в своих рассуждениях возвышенно вещает о застольных обычаях, сама убоялась пиров, как будто она не смогла бы на деле защитить то, о чем обыкновенно учит на словах, или не сумела соблюсти меру, границы которой она сама установила во всех делах человеческой жизни. Да ведь и не затем я приглашаю философию к столу, чтобы она сама себя умеряла, ибо ее наука - наставлять умеренности во всем.
(7) Итак, поскольку я располагаю как бы судейским решением в отношении тебя, [Симмах], и Веттия, именно я открываю двери столовых [комнат] для философии, но обещаю [при этом], что она будет среди [нас] такой, что не превзойдет меры в знакомом ей и ее спутникам управлении [пиром]'.
(8) Тут Фурий сказал: 'Так как наше поколение назвало тебя, Евстафий, единственным приверженцем философии, тебя просят, чтобы ты сам возвестил нам о правилах ведения [застолья], которые ты передаешь ей на пиру'.
(9) И Евстафий [продолжил речь таким образом]: 'Я думаю, что, во-первых, она намерена вместе с ними определить задатки присутствующих сотрапезников, и если обнаружит в пирующем товариществе многих сведущих [в ней людей] или, по крайней мере, ее почитателей, [то] позволит вести беседу о себе, потому что как немногие согласные буквы, рассеянные среди многих гласных, легко поддаются [произношению], так и немногие неопытные [в философии люди], веселящиеся в товариществе опытных [в философии людей], либо говорят согласно [с ними], если могут, либо пленяются [ей], слыша о такого рода предметах. (10) Если же многие [пирующие] чужды наставлениям этой науки, [то] она предпишет немногим мудрым, которые будут среди [них], скрыть ее, чтобы редкое благородство [этой науки] не оскорбляла весьма шумливая братия, но позволит, чтобы звучала дружеская болтовня ради большей части [присутствующих]. (11) И это - одна из доблестей философии, потому что философ временами не менее философствует в молчании, чем в разговоре, тогда как оратора хвалят не иначе как за говорливость. Следовательно, немногие ученые [люди], которые будут [на застолье], настолько вольются в сообщество необразованных товарищей при непотревоженном и покоящемся внутри них знании истины, что [у тех] исчезнет всякое подозрение о несоответствии [между ними].
(12) И неудивительно, если ученый [человек] сделает [то], что когда-то сделал Писистрат, правитель афинян. Так как он не получил от своих сыновей одобрения, подавая надлежащий совет, то поэтому был в ссоре с детьми, но когда узнал, что это стало причиной радости для соперников, ожидающих, что из-за этого раздора в доме правителя может произойти обновление [власти], сказал, созвав [всех] граждан, что он, конечно, рассердился на сыновей, не покоряющихся отцовской воле, но [что] потом ему [стало] очевидно то, что отцовскому добросердечию более соответствует, чтобы [он] сам согласился с мнением детей. Итак, пусть граждане знают, что потомство правителя единодушно с отцом. С помощью этой придумки он отнял надежду у покушающихся на покой правителя.
(13) Таким образом, во [всех] случаях жизни и особенно в пиршественном веселии нужно с совершенной безупречностью приводить к единому согласию все, что кажется несовместимым. Так, на пиршестве у Агафона, потому что он пригласил Сократа, Федра, Павсания, Эрисимаха, так, на том обеде, который Каллий дал ученейшим мужам, - я говорю о Хармаде, Анти - сфене и Гермогене и прочих им подобных - не слышалось ни одной речи, кроме философской. (14) Однако же на обедах [у] Алкиноя и Дидоны, располагающих почти исключительно к забавам, были поющие под кифару: на одном Иопад [1,
