— Спасибо за справедливость! Спасибо! Спасибо за справедливость!
В зале возник шум, задвигали стульями, заскрипели, кто–то некстати засмеялся. Голубова стучала карандашом по графину, за ее спиной о чем–то спорили заседатели, свидетель по–прежнему стоял на своем месте, поскольку еще не был отпущен судом. И поначалу никто не заметил, как обмяк и начал сползать на пол старый адвокат. Заметил Скулов, все понял, вскочил, отбиваясь от обхвативших его конвоиров, и закричал:
— Врача! Скорее врача! Скорее!..
Перерыв судебного заседания
При всех железных правилах, которыми строго руководствовалась в жизни Лида Егоркина, подчас сама того не замечая, существовало нечто такое, что — правда, нечасто — заставляло ее поступать вопреки логике, если принять за логику свод пуританских аксиом. Лида была совершенно беззащитна перед человеческим порывом, перед той вспышкой искренности, когда человек поступает наперекор предполагаемому, предначертанному, предопределенному. Такие внезапные поступки — идущие, как правило, во вред их совершающему и уж никак не в его пользу — всегда умиляли и трогали ее до долгой сладостной боли, от которой першило в горле. Иными словами, Лида Егоркина неосознанно восторгалась тем, на что сама была способна в молодости и что удушила в себе пыльным сводом житейских правил. Мы вообще часто восторгаемся именно тем, ростки чего сами же затоптали в душе своей. И поэтому когда Скулов закричал, а «скорая» увезла адвоката и судья вынужденно объявила перерыв на час раньше обычного, Егоркина ринулась разыскивать Нинель Павловну.
Правда, вначале она все же исполнила одну обязанность, давно и добровольно взятую ею на себя и ставшую уже привычкой. Дело заключалось в том, что подсудимых не кормили в перерывах судебных заседаний, выдавая им положенный обед в камере по возвращении из суда. Лида считала это неправильным и всегда давала деньги кому–либо из конвойных, упрашивая купить что–нибудь — хоть булку! — подсудимому. На этот раз конвой оказался сговорчивым, обещал доставить Скулову полный обед, и обрадованная Егоркина помчалась искать поразившую ее законную супругу подсудимого.
Она нашла всю семью в кафе–стекляшке: мать, дочь и сын молча пили кофе с пирожками. Нинель Павловна часто и трудно вздыхала, Майя встревоженно посматривала на нее, а Виктор сердито хмурился. Лида подошла, сказала: «Привет!» — объявила, кто она такая, обстоятельно пожала всем троим руки и потребовала:
— Расскажите–ка мне о Скулове. Письменный допрос ваш, Нинель Павловна, я как–то прослушала, выкриков с места не поняла, а понять хочу, потому что сегодня мы уйдем в совещательную комнату и выйдем оттуда уже с приговором.
— А что, собственно, вас интересует? — неприязненно спросил сын. — Все лезут, все расспрашивают.
Егоркину смутить было невозможно. Она молча выслушала молодого мужчину (такие почему–то сами собой как бы отмечались в ее голове, хотя она за это на себя сердилась), щелкнула огромной старомодной сумкой, извлекла железный рубль и протянула ему:
— Виктор Антонович, я не ошиблась? Кофе с пирожком принесите мне. Боюсь, застрянем мы в совещательной.
Виктор послушно взял рубль и пошел к стойке. Нинель Павловна строго молчала, а Майя грустно улыбнулась:
— Думаете, секрет для нас, что папа не мог просто так выстрелить? Он курицу зарезать не мог, мама рассказывала. Значит, довели.
— Но вы–то, вы–то? — сердито перебила Егоркина. — Я ничего понять не могу, Майя Антоновна, ничего решительно. С отцом вы не жили, практически не видели его — Виктор Антонович, знаю, так и вообще не видел! — связи не поддерживали, так ведь? И мне непонятно ваше решение присутствовать на этом процессе.
— Любопытно вам, — усмехнулась Майя: она часто усмехалась. — Ну, например, как вы думаете, почему этот Ковальчук так распинался? Сообразил за сорок восемь часов, что есть возможность дарственную на дом аннулировать. Обманули его, подлеца, видите ли!
— Майя, — с привычной материнской строгостью сказала Нинель Павловна. — Нельзя думать о человеке плохое, пока нет доказательств.
— Есть, мама, — твердо сказала Майя. — Есть.
— Мы не знаем, почему он решил предать отца, — вздохнула мать. — Мне почему–то кажется, что не из–за имущества.
— Мне тоже, — ляпнула Егоркина.
Ей не следовало бы высказывать своих соображений, почему она сразу же и запнулась, но тут, по счастью, Виктор принес кофе и пирожки, и Лида с преувеличенным аппетитом накинулась на них.
— Юридически получается очень запутанное дело, — сказала она с набитым ртом. — С одной стороны, Ковальчук официально оформил дарственную в пользу сестры, но с другой — его сестра не была официально зарегистрирована в браке с гражданином Скуловым, то есть вашим отцом. После ее смерти Скулов, то есть ваш отец, стал владельцем де–факто, поскольку все знали, что он много лет прожил в этом доме с Анной Ефремовой и при этом не было встречных претензий. А с третьей стороны, его все равно осудят, но переходит ли при этом его фактическое, но не юридическое право…
— Не за правом мы приехали, — недружелюбно перебил Скулов–младший.
— Как? — растерялась Лида. — Вы — законные его дети.
— Нам сказали, что тут, на суде, за него слово замолвить можно, — сказала Нинель Павловна. — Объяснить всем, если, конечно, позволят, что он за человек, наш отец Антон Филимонович, что таких добрых да совестливых людей теперь уж, наверно, и не встретишь вовсе, теперь все свой интерес соблюдают, все к себе гребут, а остальные — хоть с голоду помирай.
— Как?.. — второй раз оторопело переспросила Егоркина, перестав жевать. — Я ничего не понимаю.
— Чего вы не понимаете? — вздохнул Виктор. — Что батя мой — честный человек, не понимаете? Что он не мог, права не имел Анну Свиридовну оставить, потому что она ему жизнь спасла? И нас забыть не мог, потому что всегда любил?
— Он рубли свои последние нам всю жизнь посылал, — дрогнувшим голосом подхватила Майя. — Пока учились, на всех посылал, на троих, а когда мы образование получили, выросли, свои семьи завели, он и тогда о маме не забывал и непременно три раза в год — к дню ее рождения, к Новому году и к Восьмому марта — деньги ей телеграфом переводил. На подарок. А про него этот тип сказал, будто он — кулак? Наш отец — кулак? Да я… Я ему глаза выцарапаю!
— Ничего я не понимаю! — с отчаянием выкрикнула вдруг Егоркина, от души треснув по столу огромной сумкой.
Вот подивился бы Скулов, если бы слышал этот разговор! И тому бы подивился, что дети его, оказывается, и помнят, и любят, и чтут, и уважают. И тому, что приехали они не на убийцу глазеть, а ему, отцу своему и мужу, помочь посильно, поддержать его как только возможно. Но больше всего он бы удивился, узнав, что три раза в год регулярно посылал деньги собственной жене: на день ее рождения, Новый год и к Восьмому марта. И наверняка бы не удержался, наверняка бы слезу уронил и прошептал бы потрясение:
— Ах, Аня, Аня. Телеграфом, значит, посылала, чтоб почерка никто не узнал? Ах ты, Аня моя…
Но Скулов был далеко от кафе–стекляшки: в охраняемой зарешеченной комнате в здании суда. Он сидел за столом, и перед ним стоял давно остывший обед, который принесли из того же кафе на деньги Егоркиной и к которому он так и не притронулся. Он молча раскачивался на стуле, тупо глядя перед собой, пытаясь понять что–то очень важное, что–то нужное, просто позарез необходимое, но мысли его разбегались, сосредоточиться не удавалось, и он напрасно раскачивался на равномерно поскрипывающем стуле.
Что же это получилось? Что же это такое произошло, может, ослышался он или не разглядел, может. Нет, то не Ваня выступал, то совсем не Ваня, подменили Ваню, украли или уехал он, а это кто–то другой, под него загримированный, как артист. Не может, не может, не может… Как так — Аня по его вине пострадала? Из–за него — да, из–за него, Скулова, он не спорит, но ведь война, Ваня, пойми, война,
