разных местах виднелась свежая кладка, куда вмуровали ржавые цистерны, решетки и другую железную рухлядь. На фоне неба крутились ветряки, самый высокий вращался над зданием с узким длинным основанием и большим цилиндрическим «набалдашником» с окнами по кругу, стоявшим посреди города- базара. Издалека оно напоминало гвоздь с толстой шляпкой.
А перед воротами я разглядел виселицу и спросил Чака:
– Где твой бинокль?
Карлик дал мне его, я посмотрел еще раз. У одного из повешенных, молодого парня с распухшим синим лицом, были длинные каштановые волосы.
Я попытался представить себе, как он выглядел при жизни, опустил бинокль и сказал:
– Там брат Лады.
– Да? – Чак забрал у меня бинокль. – Ну, мутант его знает… Вроде похож, да. Значит, повесила его Мира твоя, так что можешь забыть о своем намерении, человече. Короче, слушай сюда. – Он снова передал мне бинокль. – Вот за той оградой и начинался аэродром. А вон Большой дом торчит. Вокруг него поле, на котором караваны встают, ну и торговые ряды там же. Вокруг базара ангары здоровенные, вернее, то, что осталось от них. Теперь внутрях мастерские. Я так смекаю, в тех ангарах когда-то самолеты ставили. За мастерскими дорога, бетонка из плит, с одного конца ее песком занесло, а другой ведет к холмам. Вот такой он, Херсон-Град ваш.
– Как ты собираешься в него проехать?
– Да как… Известное дело: улица земляная между этими лачугами идет, а дальше ворота в ограде. Там охрана, но меня они знают.
– А почему лачуги красные?
– Да глина тут неподалеку есть, карьер глиняный. Особая, больше нигде такой. Большаки ее оттуда добывали. Всякий мусор свозили, от техники той остатки, из них клепали стены, ну и обмазывали глиной этой своей. Только и глина в карьере закончилась, и техники не стало больше. Одна «Крылатая могила» цела еще. Слушай, а ведь уже знают херсонцы, что гетманы сюда едут. Ты видишь? Никого нет, за стену ушли…
Преодолев пустырь, полный мусора, который жители окраины выбрасывали сюда, «Каботажник» въехал на хорошо укатанную земляную улочку. Из-под колес, всполошенно взмахивая обрезанными крыльями, разбежались длинноногие птицы с пестрыми хохолками.
– О, это курочки пустырные… – протянул Чак и причмокнул. – Местные их ловят и держат у себя, выращивают. Вкусные! Эх-ма, жрать охота…
Глиняные постройки начинались дальше, а на окраине стояли совсем уж неказистые развалюхи. Между вкопанными в землю трубами и жердями были протянуты веревки, на которых висели драные одеяла. Иногда между жердями поскрипывали на ветру листы жести. Крыши из досок, накрытых вязанками хвороста.
Я перешел к боковому окну, разглядывая улочки, во все стороны разбегающиеся от той, по которой мы ехали. Совсем узкие и кривые, по ним разве что ручную тележку можно провести. Постукивали листы жести и фанеры, одеяла шевелились на ветру. «Каботажник» проехал земляную площадку, посреди которой из обложенной голышами скважины бил фонтанчик мутной воды, а рядом стояли кривые лавки – доски, положенные на шины и камни. Дальше развалюх из мусора почти не было, там стояли глиняные мазанки.
– Останови, – сказал я. – Стой, говорю.
– Ну, в чем дело? – Чак притормозил на краю площадки и обернулся.
– Я не хочу сразу соваться в Большой дом. Не хочу, чтобы в Херсон-Граде пока что вообще знали, что я вернулся. Если с этой «Крылатой могилой» что-то важное связано, значит, сначала туда надо.
– Ну так и поехали туда.
– Чак, я – или управитель этого города или очень на него похож. У меня белые волосы и бледная кожа. Охрана на воротах меня узнает. Значит, мне надо внутрь тихо проникнуть, незаметно. Здесь, как у гетманов, совет правит?
Убрав ногу с прикрученной к педали колодки, он передернул рычаг, «Каботажник» дрогнул, и двигатель заработал вхолостую. Чак повернулся на сиденье, достав из-под него флягу, сделал несколько глотков, протянул мне. Я тоже отхлебнул – это оказалась кукурузная водка – и вытер рот.
– При Августе, папаше твоем, так и было, – объяснил карлик. – Ну или он не твой папаша, уж и не знаю я теперь. При нем совет был, а он как бы глава совета. А после ты, как в Большом доме воссел, весь базар под себя подмял. Совет, понимаешь ли, из нескольких крупных этих состоял… арендаторов. Они дела вели в Херсон-Граде и целыми районами его владели, землю на которых внаем сдавали пришлым торговцам. Август же со своим ополчением им как бы защиту обеспечивал, ну и совместно они были правительством Херсон- Града. Но ты дело иначе повел. Арендаторов частью убили, часть сбежала, имуществом ихним завладел – и стал единовластным хозяином базара. Тогда большая резня была, много крови пролилось. Ну и потом…
Я слушал внимательно. Делам Марка Сида в Инкермане можно было найти оправдание. Он стравил гетманские Дома – ну что же, рабовладельцы угрожали Херсон-Граду. Но то, о чем говорил карлик…
– Только все равно не один Марк Сид в Херсон-Граде правит, – продолжал он, забирая у меня флягу и снова прикладываясь к ней. – Есть еще Мира, она навроде воеводы, ну как все равно Лонгин в Инкермане. Только Лонгин старый, солидный, а Мира молодка, сама подраться не дура, во все походы ходит. Убийца, короче, любит это дело. Лонгин, впрочем, говорят, тоже рубака тот еще.
Я выглянул в окно. За крышами глиняных лачуг виднелась стена Херсон-Града и крошечные фигурки часовых на ней. От площадки со скважиной в ту сторону шла извилистая дорога, и на краю ее вдруг появился мальчишка-оборванец. Меся босыми ступнями грязь, он волочил за собой на веревке волосатую тушку мелкого мутафага. Остановился, разинув рот, в котором не хватало несколько зубов, уставился на «Каботажник». Постоял немного, развернулся и помчался обратно, бросив веревку.
– В общем, так, – решил я, провожая его взглядом. – Надо вначале осмотреться, понять, что к чему. Наведаться в эту «Могилу». Вспомнить хоть что-то еще. А потом уж…
– Ну ты прям как Разин! Все так с ходу решаешь, совета не просишь.
– Что еще за Разин?
– Да был один… – проворчал Чак. – Попался мне как-то. Наемник, но не из омеговцев. Вообще, удивительное дело, как история повторяется. Главное, Разин говорил – у него тоже эта… амнезия! Память, мол, потерял, ничего не помню… Я, правда, не верил ему, а тебе вот верю. Вы и похожи с ним, оба себе на уме. Тока он покрепче с виду, лобастый, кулаки – во, как моя голова, и молчаливый. Ты вроде как тонкий, говоришь больше, и циничный, насмешливый. Он сурьезный был, что твое бревно, а ты хоть улыбаешься… Куда ты вот это суешься? – спросил он, когда я стал раскрывать двери.
– Езжай дальше сам, я как-то иначе в город проберусь.
– Ну да, щас, проберется он. Когда омеговские патрули везде? Ты не видишь, что ль, – вон часовые. Как ты туда пролезешь? А меня все знают.
– Все равно в «Каботажник» обязательно заглянут. И увидят меня.
– Эх-ма! – махнув рукой, он вышел из кабины в салон и поковылял за трубу с топливными баками. – Не увидят. Только вот одно меня волнует: кто мне за все это заплатит?
Чак присел позади трубы и что-то сдвинул там.
– Ты же получил от Миры деньги, – я подошел к нему. – Сколько ты запросил в последний раз, четыре золотых?
– Четыре золотых рубля! – при упоминании денег глазки Чака сверкнули. – Но успел получить тока рубль задатку еще в самом начале…
– А как вы с ней расстались? С ней и отрядом?
– Как расстались? Кинула она меня! Обманула баба мерзкая. После того как ты вывалился вместе с тем херсонцем, мы еще катили какое-то время и от варваров ушли. Остановились. Я сказал: надо «Каботажник» поремонтировать чуток. А она заявила, что они теперь пехом пойдут. Я грю: а деньги? Сам управила тебе велел платить! А она мне ствол в нос сунула и еще по морде дала. На том и разошлись.
– Значит, я отдам тебе остальное.
– Да нет у тебя денег. Ты ж, сам говоришь, не управила, так откуда они у тебя?
– Найду.
