почему мне казалось, что я видел тебя совсем недавно, но при этом я всё никак не мог понять, кто ты. Для меня ведь с тех пор прошло несколько дней… но ты постарел лет на тридцать.
Значит, всё-таки будущее?
Нет, что-то не вяжется. Что-то очень-очень сильно не вяжется. За тридцать лет можно нанести ядерные удары по Москве, за это время могла высохнуть Ока, а мир мог измениться до того состояния, в каком я увидел его, когда спустился с холма. Всё так, но…
Но почему люди не помнят прежних времён? А ведь они не помнят их и знают про ту эпоху лишь по немногим сохранившимся книгам. На катере монахов Чак сказал: умерли уже и дети тех, кто застал Погибель. То есть после неё прошло не тридцать и даже не пятьдесят лет — иначе остался бы жив хоть кто-то, кто помнил прежние времена. Но таких на Пустоши нет. Может, Лука всё же не ассистент Губерта? Двойник? Да нет же, одно лицо, только постаревшее… А что, если Лука на самом деле внук того парня? Но тогда как объяснить те странные слова, которые жрец произнёс перед смертью? Возникло впечатление, что он тоже вспомнил меня, вернее, вспомнил, что видел когда-то моё лицо.
Я помассировал грудь. Как ни крути, а сложить воедино мозаику не удаётся. Погибель была уже после эксперимента со мной. Пусть даже она случилась на следующий день, всё равно: бывший ассистент, ныне покойный Лука Стидич, постарел за это время примерно на двадцать пять — тридцать лет, но этот мир, то есть «мир после Погибели», явно куда старше. Как объяснить этот парадокс?
Так может, вокруг всё же виртуал, а Лука Стидич — лишь аватар молодого помощника доктора Губерта, отправленного сюда, чтобы связаться со мной? Но это противоречит его поведению! Почему он сразу недоверчиво отнёсся ко мне, почему до самой смерти ничего не говорил? Какой-то ребус! И у меня всё ещё не хватает информации, чтобы разгадать его.
Тяжело поднявшись с койки, я пошёл к двери машинного отсека, слева от которой к стене был прикручен железный шкафчик. Замок сломан, дверца покачивается с тихим скрипом. Внутри пусто. Похоже на оружейный шкаф, может, Чак его вскрыл и забрал все стволы? Или монахи не успели их туда положить?
Возле шкафа на крючке висели фартук в пятнах машинного масла и две полурясы. Кое-как натянув одну, я сдвинул в сторону овальную дверь, и рёв двигателя ворвался в салон. Сквозняки гуляли по узкому железному переходнику, со всех сторон скрипел металл, под полом ритмично стучало. В стене справа было смотровое окно, затянутое мутным, в царапинах, плексигласом, за ним — тускло освещённый отсек. Там трясся кожух тягового генератора, висел на штангах короб редуктора, от него расходились провода. Внушительных размеров дизельный двигатель, весь в тёмных потёках масла, ревел, как самолётная турбина, наполняя переходник запахом солярки.
На другом конце переходника лесенка рядом с дверью вела к люку в потолке.. Я толкнул дверь и шагнул в просторную кабину.
Грязное, в дырах и трещинах лобовое стекло закрывали по углам квадратные листы железа, между краями их оставался светлый крест, только сквозь него и можно было смотреть наружу. Под окном был пульт с кнопками и рычагами, слева торчала изогнутая латунная трубка, увенчанная манометром, на циферблате которого прыгала вверх-вниз стрелка. Под ногами вместо пола была решётка, ниже вращалась ось колёсной пары, мелькали шпалы.
Юна с карабином на коленях и Чак сидели на железных лавках у боковых стен кабины. В зубах у карлика торчала погасшая самокрутка, рядом на лавке лежали автомат и граната.
— А, наёмник! — воскликнул Чак, с трудом перекричав шум двигателя. — Дверь закрой!
Я закрыл створку, и стало тише.
— Очухался, болезный? Как я тебе бок хорошо замотал, а? И мазь действует…
— Как ты, Егор? — спросила Юна, перекладывая карабин на лавку.
Я кивнул им и пересёк кабину. Чак, выплюнув самокрутку в привинченную к стене консервную банку для окурков, залез на пульт, сел между стеклянными шкалами, поджав ноги, и возобновил прерванный моим появлением рассказ:
— Тогда я влез в ту трубу… Ну, воздуховод или ещё что, в конце её решётку снял, гляжу — точно, депо подо мной. Перебрался на кран-балку, потом на крышу тепловоза этого, ну и внутрь. Дизель фырчит, снаружи голоса громкие. Ясно, что к отбытию готовятся. А тут пусто. Обсмотрел всё, разобрался и вас стал ждать. Но потом этот светлобородый сюда сунулся. Я его в дверях сразу ключом гаечным по башке приветил да наружу выбросил. Заперся и стал обороты в движке повышать. Ну и…
— Где мы? — прервал я его.
— Юго-восток Московии, человече. По туннелям недолго ехали.
— А что это был за удар?
— Какой?… А! Возле депо своего монахи туннель воротами перекрыли. В стене там ниша, в ней охрана — ну, чтоб под Храм никто этим путём не забрался. От мы те ворота и сшибли, монахи и моргнуть не успели.
— А дальше?
— Дальше, я так смекаю, под озером проехали, а потом там было что-то вроде развилки, стрелка, то бишь. И мы на ней вправо свернули. Если б влево, думаю, поехали бы к тому месту, где монахи нас должны были поджидать, если бы с Почтарем всё тогда по их плану пошло. Но стрелка, значит, в другую позицию была переведена, и мы на ней в другую сторону свернули. Да, и там же ещё один пост монахов был, так они свой караул в строй поставили вдоль путей, салютовали нам! В туннелях, видать, связи нет, так они решили, что на дизеле сам Владыка едет. Ну вот, потом рельсы полого так вверх пошли, мы ещё одни ворота вышибли, глухие совсем, тяжёлые. И дальше, глядим — куча рельс вокруг! Домина большой, зал, лавки сломанные, мусор. Вынеслись оттуда — развалины кругом. Я тогда на крышу залез, огляделся и смекнул, что мы к переезду через Разлом прямиком катим. Больше-то некуда. Мне ещё Юна рассказала, что в Храме случилось… Значит, Владыка хотел с тобой этим путём к излучателю ехать.
Домина с залом и рельсами?… Я мысленно представил карту Москвы. Скорее всего, эта ветка выходила на поверхность у Павелецкого вокзала и шла на юго-восток. Юна сказала, что Гест отправлял отряд во главе с Дюком Абеном к холму. Скорее всего, монахи добирались туда по этому пути, используя переезд через Разлом. А что за ним? Рельсы сворачивают к тому мосту через высохшую Оку, по которому проходили мы с Юной? Но дальше, насколько помню, железнодорожных путей уже не было, на мосту они обрывались.
Я сел на лавку напротив Юны. Лицо девушки осунулось, под глазами залегли круги.
— Плохо выглядишь, — сказал я.
— Ты тоже, Разин, — откликнулась она. — Надо решить, что делать теперь.
Чак повернулся к нам, свесив с пульта ножки, привалился спиной к лобовому стеклу.
— Ветка почти доходит до холма, где лежит излучатель, — принялся я рассуждать вслух. — Но в том месте сейчас люди кланов. Единственное, что мы можем сделать: остановить тепловоз раньше, на другом берегу русла. Ночью я проберусь на холм. Спущусь туда, где стоит излучатель, подниму его и вместе с ним вернусь. За это время вам надо раздобыть машину… Не знаю, как. Может, какая-то осталась на том месте, где диверсанты, которые переоделись монахами, напали на кетчеров? С машиной вы ждёте меня возле тепловоза, и мы едем к Арзамасу.
Чак покачал головой. Юна, поставив локти на колени, закрыла руками лицо.
— Некроз, наверное, уже накрыл пограничные кварталы города, — глухо сказала она. — Если ждать ночи, потом ехать… От Арзамаса ничего не останется. И отец…
— Да что там некроз! — перебил Чак. — Это и без того всё бред сплошной! Человече, там, в салоне, зеркало висит, видел? Иди и глянь на себя. Ты ж на ногах еле стоишь. Рожа помятая, как… как моя портянка вон. Кривишься от боли. Рана у тебя не то чтобы очень уж страшная, но там же ожог ещё! С такой раной лежать надо и чтоб бабы тебе жрачку в постель носили.
— Я не так плохо себя чувствую… — начал я, но Чак не слушал:
— Хотя главное и не это даже! Если вокруг холма того отряды кланов стоят — а они там стоят, раз уж топливные про излучатель прознали, — то как ты мимо проберёшься? Там дозорные со всех сторон. И они нападения монахов ждут. Неизвестно ведь, как в Москве между Храмом и Цитаделью дело обернётся, сомнут топливные оборону или нет. Раз кланы вынуждены людей своих вокруг холма держать, значит, у них в центре сейчас не так уж и много людей. Стало быть, монахи могут отбиться, и тогда Гест сразу пошлёт
