душа. Умница. Он ничего не понимает в происходящем. Для него слова „долг“ и „честь“ – как соломинки, за которые он ухватился в этом жутком и кошмарном шторме революции». Степанов чувствовал ответственность за дальнейшую судьбу этого молодого человека. Он был для него чем-то большим, чем просто бывший подчиненный. Одно слово – крестник.
– Я хотел бы видеть тебя в рядах возглавляемого мной движения, – произнес адмирал.
– Александр Васильевич, Саша, дорогой ты мой, а знаешь ли ты, что абсолютное большинство моих подчиненных по Генеральному штабу на стороне красных?
– Лично я не сомневаюсь в твоей верности долгу. Какое еще поручительство тебе нужно?
– Нет, – твердо ответил Степанов. – Я отхожу от дел. Я буду только мешать. Кто знает, может быть, эти молодые генералы и смогут что-то переломить, но вряд ли. Я уважаю и мужество и смелость, с которыми ты взвалил на себя тяжкий крест верховного правителя, но быть заложником обстоятельств не желаю.
– Ты правильно заметил. Я заложник. Заложник обстоятельств. Жаль, что ты не хочешь поддержать меня. А Маннергейму я напишу лично. Пусть генерал Мирк-Суровцев доставит письмо. Что-то отпишешь, как я понимаю, и сам ты.
– Конечно, отпишу. Но ты знай, что после этого мы не оставляем барону Маннергейму ничего другого, кроме как отгородиться и откреститься от Белого движения. Он человек чести и не выступит против нас на стороне большевиков, но и помогать нам у него оснований теперь тоже нет.
Адмирал, казалось, и не слушал старого приятеля. Он точно продолжил вслух свои, далекие от обсуждаемой темы, мысли:
– У меня к тебе просьба, Александр. Прежде чем отойти от службы, помоги мне в одном непростом и важном деле. Кроме тебя, я не могу это никому доверить.
Адмирал продолжил не сразу. Он точно собирался с мыслями. Наконец, точно преодолевая нерешительность, начал издалека. Говорил он так, как говорят о чем-то неприятном и мучительном:
– Ты сегодня вспомнил о захвате генералом Каппелем золотого запаса империи. К нему также добавились ценности, которые большевики награбили за время своего правления в Сибири и на Урале. Я отмечаю какую-то возню вокруг золота. Это и понятно. Времена смутные. Даже, казалось бы, порядочные люди являют такие образцы недостойного поведения, что просто диву даешься. А тут столько золота! Даже я до сих пор точно не знаю, сколько его в наших руках!
– Ты хочешь сказать, что до сих пор не проведена ревизия? – Степанов даже не удивился – он был изумлен и поражен таким благодушием и головотяпством одновременно.
– Я пока добился только того, чтобы надежно его охраняли, – на одном выдохе произнес адмирал. Тебе не надо объяснять, что, как только я допущу к золоту банковских чиновников, мы не найдем концов этого золота. До сих пор пересчитывались только те средства, которые изымались на нужды армии, а также золото для расчета с союзниками за поставки вооружения и прочего. Потом, – продолжал адмирал, – ты вольно или не вольно завел разговор об исходе нашей борьбы. При любом исходе это золото не должно стать потерянным для России. У союзников хватает наглости предлагать вывезти его за пределы России. Чехословаки, по моим сведениям, также имеют свои какие-то виды на золотой запас империи.
– Значит, мало того что ты сам заложник ситуации, ты и меня хочешь сделать подобным себе? За что честь такая, позволь узнать?
– Я хорошо помню Порт-Артур. Если бы не действия контрразведки, а также твои личные дела и поступки, то город и дня не продержался бы. Никакая самоотверженность флота и армии не спасла бы от казнокрадов и предателей.
– Саша, мне надо подумать, – только и ответил генерал Степанов.
Точно такую же фразу этим холодным зимним вечером произнес другой человек. По другую сторону фронта. В городе Вятка, где протекает великая русская река Волга. И оттуда открывается прямой путь и на Москву, и на Петроград, и на Архангельск. Человек произнес эти слова с легким кавказским акцентом, прикуривая дорогую папиросу. У него уже была курительная трубка, которая станет через несколько лет знаменита на весь мир не менее, чем сам он. Он будет знаменит так же, как другой курильщик, обожающий сигары, – Уинстон Черчилль. Но в те январские дни 1919 года человек этот еще не совсем определился в способе курения табака. Он ничего еще не слышал о Черчилле, как и Черчилль о нем. Но он уже был известен в кругу революционеров, специализировавшихся на экспроприациях. Знала его и царская охранка, выделив из общего числа экстремистов как организатора и вдохновителя нескольких громких ограблений. Теперь этот человек приобретал известность как специалист по чрезвычайным ситуациям на фронтах Гражданской войны.
– Мне надо подумать, – повторил он с легким кавказским акцентом.
– Коба, – обратился Дзержинский к Сталину, – нам не в чем себя упрекнуть. Мало ли что говорит Ленин! Ильич в последнее время использует нас как пожарную команду.
– Я согласен с тобой, – ответил Сталин. – Надеюсь, в мягкости он меня больше не упрекает?
Дзержинский только что вернулся из Москвы. Ленин, всего год назад действительно обвинявший Сталина в «излишней мягкости», после Царицына, а теперь и Вятки не видел причин для обвинений. Наоборот, направляя Сталина под Пермь, Ленин упрекал уже других: «Боюсь, что Смилга будет мягок... и не в состоянии восстановить порядок». И послал Сталина, способного «порядок восстановить».
– Возвращаемся в Москву вместе, – продолжал Дзержинский. – Нечего тебе здесь одному делать. Ленин собрал в своих руках такую власть, что практически единолично принимает решения.
– Я иначе скажу, – с расстановкой продолжал мысль собеседника Сталин. – Мы с тобой для Ильича противовес. Как только он не может с кем-нибудь справиться, вспоминает нас. Вот мы с тобой и дружим – то против Свердлова, то против Троцкого. Он нас и сюда послал, чтоб лишний раз показать Троцкому, чего он стоит. Вот уж кого он в мягкости никогда не упрекал.
– А толку что? – Дзержинский тоже закурил. – Прошлым летом даже чекисты возмущались. Это надо было додуматься, расстреливать каждого десятого в отступивших частях! Чингисхан нашелся!
– Троцкий еще свернет себе шею.
– Ладно, Коба. Черт с ним! Что тут у нас творилось, пока меня не было?
– Худшее позади. Пепеляев наступать по-настоящему не будет. Как говорят военспецы, фронт стабилизировался. Думаю, что сам Колчак не знает, где ему этой зимой наступать. Вот подпиши. – Сталин протянул Дзержинскому лист бумаги.
Дзержинский быстро пробежал глазами текст. Задержался только на последнем абзаце: «Всероссийское бюро комиссаров снабжает воинские части мальчишками-„комиссарами“, совершенно неспособными к постановке сколь-нибудь удовлетворительной политической работы».
– Это лишнее. Я Ленину все и так объяснил.
– При чем тут Ленин? – раздраженно спросил Сталин. – Ленин Лениным, а бюро комиссаров должно делать выводы. И потом, я Сталин или не Сталин?
– Сталин ты. Сталин, – ответил, улыбаясь, Дзержинский и поставил свою подпись.
– Слушай, зачем улыбаешься, а? Обидеть хочешь?
– Извини, дорогой. Просто компания у нас забавная. Меня за глаза стали называть Железным Феликсом. А ты Сталин. Металлическая основа советского правительства.
– А вот за глаза не надо ничего говорить, – мрачно ответил Сталин.
В этот момент он опять вспомнил о своем не нравившемся ему имени Иосиф. Всю жизнь он пытался избавиться от своего библейского имени. И, надо сказать, ему это почти удалось. Он стал просто товарищем Сталиным. Вот так просто и со вкусом. Обращение к нему полным именем – Иосиф Виссарионович – он часто будет воспринимать как посягательство на свой авторитет. Со временем и дружеское Коба будет его раздражать, и также будет стоить жизни многим соратникам. Какой он Коба?! Он Сталин! Товарищ Сталин.
И Дзержинский, и Сталин имели полное право называть многих из расстрелянных в эти дни комиссаров мальчишками. Вообще необходимо отметить, что большевистское руководство в большинстве своем принадлежало к среднему возрасту. Это были люди зрелые.
Сорокалетний рубеж для любого человека – дело серьезное. Для революционера – дело, серьезное
