с лошади. Всю дальнейшую жизнь после рокового падения барон прихрамывал, что, впрочем, не помешало ему сделать блестящую военную карьеру и пользоваться успехом у женщин.
С Пулковым по русскому обычаю они молча троекратно расцеловались. Хакинен с улыбкой наблюдал встречу старинных знакомых. Затем заботливо усадил Суровцева в коляску и прикрыл ему ноги пледом.
– Когда мне доложили о вас, то первой моей мыслью было: не приняли ли вы мое давнее предложение остаться навсегда в Финляндии? Мое предложение остается в силе и теперь.
Суровцев хотел было быстро ответить, но вдруг смутился. Он не знал, как ему теперь следует обращаться к Маннергейму: «господин регент» или же по-прежнему «ваше превосходительство», а может быть, «господин маршал»? И Маннергейм это понял. Он во всем был великим и проницательным человеком.
– В душе я всегда был и буду русским кавалергардом. Не смущайтесь. А беседовать на русском языке для меня теперь истинное наслаждение, – сказал барон, владевший семью европейскими языками. А по некоторым данным, он был человеком, знавшим десять иностранных языков. И при этом человеком, продолжавшим утверждать, что он не прочел за свою долгую жизнь ни одной книги, а всего прожил он на этом свете восемьдесят четыре года и скончался в 1951 году в Лозанне. Более шестидесяти лет своей жизни он был военным человеком, прошедшим пять войн.
– Ваше превосходительство, привели меня к вам другие причины, нежели желание остаться в Финляндии. Но позвольте начать нашу беседу с частного поручения, – сказал Суровцев, вынимая из внутреннего кармана немецкого мундира небольшой конверт.
Заметно волнуясь, маршал двумя руками бережно взял письмо. Он уловил запах знакомых французских духов. Не стесняясь присутствующих, он прижал конверт к губам.
– Я ненадолго оставлю вас, господа, – произнес Маннергейм и вышел из гостиной.
Оставшись втроем, Суровцев, Хакинен и Пул некоторое время молчали, глядя на пламя в камине. Наконец молчание нарушил Пул. В отличие от внешне беззаботного Хакинена он был крайне серьезен. Это был далеко не тот знакомый Суровцеву подпоручик царской армии, а затем капитан финской – Пулков.
– Сергей Георгиевич, – сдержанно и строго начал генерал Пул, – со слов вашего спутника я знаю все о произошедшем в окрестностях Кеми. Сейчас мы работаем над тем, чтобы придать случившемуся хоть какой-нибудь приемлемый вид. Не скрою, что это очень и очень непросто сделать.
– Ваше превосходительство, – принимая официальный тон, ответил Суровцев, – поручение, которое я выполняю, таково, что не терпит присутствия в нем третьей стороны. Дело касается только России и Финляндии. А произошедший факт, согласитесь, характеризует ваших германских союзников как людей самонадеянных и, я бы сказал, зарвавшихся.
– У меня хватает мозгов понимать это, Сергей Георгиевич. И это только прибавляет мне забот.
– И ответственности, – добавил Суровцев.
– Господа, к чему этот разговор? – вмешался Хакинен. – У вас, должно быть, много хороших поминаний. Передайтесь поминаниям. Как вы, русские, говорите, вам есть что не забыть!
– Есть, – все же улыбнулся Пул. – Хотел бы спросить вас.
– Алеша, иди ты к черту, – перебил его Суровцев. – Нам что, требуется пить на брудершафт, чтоб снова перейти на ты?
– Да и правда. Извини, – перешел на дружеское обращение Пулков. – Скажи, нынешний начальник советского Генерального штаба генерал армии Жуков – полный однофамилец нам обоим знакомого унтер- офицера Жукова?
– Нет. Бывший драгун Нижегородского драгунского полка Жуков и нынешний командующий Резервным фронтом, а также представитель Ставки Верховного Главнокомандования генерал армии Жуков – одно и то же лицо.
– Кто бы мог подумать! Тебе приходилось с ним встречаться в новом качестве?
– Мы виделись. Но и я, и он молча решили не афишировать наше давнее знакомство.
– Так он уже не начальник Генерального штаба?
– Не надо из меня пытаться делать своего агента. Нет. Вы просто не успели отследить перестановки в верхнем эшелоне русского высшего военного командования. Начальник Генерального штаба теперь маршал Шапошников. Жуков на фронте. Думаю, в самое ближайшее время его действия где-то проявятся.
– Кто бы мог подумать во время Брусиловского прорыва, что под нашим началом служит будущий советский полководец, разгромивший японцев!
– А почему ты не спросишь ничего про меня?
– Думаю, что, если сочтешь нужным, сам расскажешь, – резонно заметил Пул – Пулков.
Их беседу прервал вошедший финский офицер. Из его доклада Пулу – Пулкову Суровцев понял, что Маннергейм приглашает его, Суровцева, к себе в кабинет. Тут же вошли уже знакомые санитары. Они сначала покатили коляску с Суровцевым, затем, то подхватывая ее на руки, то снова быстро раскатывая по полу, быстро преодолели пространство лестничных маршей и коридоров замка.
Точно в молодости, сердце рвалось из груди барона. Пенсне от набежавших слез два раза готово было упасть с переносицы, когда он читал милый его сердцу почерк страстно любимой когда-то женщины. Письмо было коротким и от этого еще более дорогим. Русская и советская балерина и его возлюбленная Екатерина Гельцер обращалась к нему нежным именем Тутси: «Мой милый, мой горячо любимый голубоглазый рыцарь Тутси! Сама судьба не оставила мне шанса когда-нибудь хотя бы раз увидеть тебя. Безмерно радуюсь возможности сказать тебе свое „люблю“. Прошедшие годы многое изменили, но эти изменения не коснулись святого места в моей душе, где всегда был и есть ты. Жизнь моя текла по законам непростого, иногда страшного, времени, но она была освящена любовью к тебе. Пламя твоей любви согревало мою душу в самую лютую стужу. Я уже не молода, но от этого любовь к тебе стала только нежней и крепче. Береги себя, мой любимый рыцарь. Пусть Господь не оставляет тебя своей милостью. Много раз целую и нежно обнимаю тебя. Навсегда твоя Екатерина».
Какое-то время он сидел, предавшись воспоминаниям. Он отдавал себе отчет, что письмо от Екатерины Гельцер не раз и не два прочли советские разведчики и контрразведчики самого высокого уровня. Возможно, что и сам Сталин читал его. Само письмо было не чем иным, как напоминанием о том, что советские чекисты всегда знали об этой любовной связи, но не тронули возлюбленную барона. Не тронули даже во время ста пяти дней кровопролитной и позорной для СССР советско-финской войны. Барон понимал, что на самом высоком уровне органам государственной безопасности было приказано не подвергать Екатерину никаким репрессиям. Что это, если не демонстрация готовности пойти на контакт с военным руководителем Финляндии? Но кто виноват, что Сталин своей политикой буквально толкнул маленькую Финляндию в объятия Германии? Знал Маннергейм и то, что при заключении пакта Молотова – Риббентропа советы поднимали вопрос о присоединении территории Финляндии заодно с Латвией, Эстонией и Литвой к СССР. И вот это письмо, и само появление здесь Мирка-Суровцева, бывшего генерала белой армии, могли означать только одно – русские сделали шаг к сближению. Сомнений в том, что за миссией Мирка-Суровцева стоит сам глава Советского Союза, у Маннергейма не было. Он понял, что там, в Кремле, происходит некая переоценка ценностей и прошедших событий. Никаких иллюзий насчет личности Сталина барон не питал, но он не испытывал их и по отношению к Гитлеру. И похоже, он лучше их обоих знал саму Россию. Ту Россию, с которой были связаны его лучшие годы и которой он честно и беззаветно служил. «Россия не страна – Россия вселенная», – часто повторял он слова Екатерины II. Россия всегда жила и будет жить по своим, только ей известным, законам. Что только не творили с ней ее реформаторы, но их реформы всегда достигали совсем не тех результатов, какие можно было ожидать. Россию нужно уважать и слушать. Как он сам слушал и старался понять народ Финляндии, который волей Божьей был доверен ему. И, он чувствовал, это ему удавалось. Финны любили и уважали своего сначала регента и главнокомандующего, а затем и президента.
Когда Суровцев оказался в кабинете Маннергейма, то, как и при первом посещении, невольно заскользил взглядом по книжным шкафам. С самого детства любовь к книгам прошла с ним через всю жизнь. Но так было угодно судьбе, что своей библиотеки он до сих пор и не собрал. Книги буквально прилипали к нему, но ему постоянно приходилось их оставлять. По отношению к ним он чувствовал себя предателем.
