там не оставайтесь долго. Найдете кураевского управляющего и сразу же на какой-нибудь прииск, подальше от города. За генерала отвечаете головой. А искать его будут. Потом переправляйте его за кордон.
– А вы куда?
– Я опять в европейскую Россию, – устало объявил генерал.
– К Деникину, – в свой черед предположил Киселев.
– Да. А что до вас, штабс-капитан, – говорил он, обращаясь к Киселеву, – то вас будут искать не менее тщательно, чем генерала Пепеляева. В России вам места нет, как, впрочем, и всем нам.
Неожиданно он заговорил недавно сложившимися стихами, которые неотвязно вертелись в голове:
Паника. Это явление, порожденное неопределенностью и обострившимся инстинктом самосохранения, помноженное на страх и ужас, способно превратить человека в животное. Паника лишает способности думать. Панику можно и нужно уничтожать в зародыше, но после определенного предела она выходит из-под контроля. И если на начальном этапе ее можно прекратить, расстреливая зачинщиков беспорядка, апеллируя к тому же инстинкту самосохранения, то к охваченному паникой батальону и полку или дивизии это уже почти неприменимо. По утрам, вызревшая за тревожную ночь, паника вытекала на улицы города. Были погромы магазинов. Из Ярского в Томск потянулись подводы с ранеными и дезертирами, которые только добавляли свою фронтовую составляющую в панику губернского центра. Осознавая неготовность к защите города, понимая невозможность организовать его оборону, командиры некоторых полков армии Пепеляева видели только одно спасение от истерии и разложения во вверенных им частях – в выводе их за пределы городской территории...
Но куда? Куда выводить части для комплектования и реорганизации? Единственный свободный путь из города был по Иркутскому тракту на Мариинск, в северо-восточном направлении. А с северо-запада, по тракту Московскому, в город входили обескровленные, разбитые и обмороженные белогвардейские части, разгромленные под Алаевом и Ярским. А поверх всех страстей, трагических событий, неразберихи и неопределенности невесомо, но властно легла жуткая стихия необычайно холодной сибирской зимы. Зимы, во время которой до дна промерзали небольшие реки и на лету замерзали птахи, вылетевшие на мороз в поисках пищи.
– Красные в Черной Речке, – сообщали военным и горожанам отступающие.
– Господи! Это же меньше чем в десяти верстах от города! – Только это и вырывалось из уст горожан.
По Иркутскому тракту уходили из города немногочисленные беженцы и неполные по составу подразделения армии Пепеляева. Дезертиров оказалось так много, что не столь уж большой Томск не мог принять всех их. Раненые офицеры, особенно те из них, которые уже сталкивались с большевистским правлением, часто стрелялись в госпиталях. Солдаты же смотрели на происходящие события менее трагично. «Нам один хрен, какая власть, лишь бы хоть к какому-нибудь концу войны прийти», – говорили они. Около 15 тысяч солдат армии Пепеляева оказались предоставленными самим себе. В частях собирались митинги, на которых спешно избирались солдатские советы. Не менее спешно создавался городской военно-революционный комитет.
Но самым решающим событием тех дней в Томске было выступление венгерского полка. Советские историки всегда о нем знали, но тема сама по себе была малопривлекательной для исследований. Пришлось бы говорить не только об этом факте, но и об истории вопроса. А это значит, что пришлось бы бросить тень на интернационализм как таковой. Венгерский полк до этого героически воевал против большевиков. Историки же Белого движения считают действия венгров мятежом. Что тоже, вероятно, не соответствует истине. Какой это мятеж! Венгры точно решили покаяться перед советской властью. И выступили они с одной только целью – как можно быстрее выйти из русской Гражданской войны. Действовали решительно и по всем правилам революционных переворотов: 17 декабря захватили вокзалы, телеграф и электростанцию. Никто им особенно и не сопротивлялся. Затем венгерские представители как полноправные члены вошли в революционный комитет.
Войдя в город, красные застали только одну боеспособную часть – наполовину распущенный юнкерский батальон, находившийся в Красных казармах.
– Вот вы-то нам за все и ответите, – улыбаясь, сказал командир красного полка командиру батальона Ивлеву.
Остатки батальона без труда разоружили и, выстроив неподалеку от тех же казарм, у крутого обрыва, расстреляли из пулеметов. Недолго потом добивали и раненых. Родители юнкеров-томичей, отпущенных до этого по домам, обратились с просьбой похоронить убитых по христианскому обычаю.
– Не ходите и не просите. А то и вас рядом положим, – ответили просителям.
И еще одни стихи были написаны Суровцевым в те дни. Они уже знакомы читателю:
Сами же большевики упорно искали могилу, в которой были захоронены члены подпольного комитета, несколько месяцев назад расстрелянные колчаковцами. Нашли. С революционными почестями перезахоронили на площади Революции, бывшей Новособорной.
К уже существующим спискам разыскиваемых чекистами людей прибавлялись новые фамилии. Работали по спискам в поисках офицеров. Такая работа мало что давала. Те, кто имел основания скрываться, скрылись заблаговременно. Но главное, что заботило губернскую ЧК, – это пропавшие документы штаба армии. Чекисты справедливо полагали, что во время бегства беляки спасали в первую голову себя, а не документы. Но никаких документов не находили. Не было следов и уничтожения.
По всему городу началась в буквальном смысле слова охота на офицеров. Усиленные патрули зорко высматривали на улицах людей с военной выправкой. Гражданская одежда не спасала. И развернутые плечи, и непроизвольная отмашка правой рукой при ходьбе, тогда как рука левая, так же непроизвольно, поддерживала отсутствующую саблю, выдавали офицеров, как говорится, с головой. Напрасно эти люди сутулились и прятали руки в карманы.
– Братцы, ишо один кондыляет! Ишь, нахохлился. А то мы не видим. Стой, ваш благородь! Стой! Стрелять будем! – кричал патруль.
И стреляли в пытавшихся убежать. Если задерживали, то иногда и отпускали под поручительство
