Генерального штаба даст результат. На снимках был запечатлен немецкий генерал в компании таких же генералов и каких-то гражданских лиц. Первый снимок, вероятно, был сделан в двадцатые годы, второй – десятилетие спустя, на что указывали погоны генерала и мода, по которой были одеты гражданские господа.
– Кто этот генерал и чем занимается, вы не знаете?
– Вынужден снова повториться. Я встречался с ним как с полковником немецкого Генерального штаба во время германской войны. Да и то, что он полковник, я узнал только по возвращении. Хотя по характеру сведений, которые он мне сообщил, я, конечно же, понял, что передо мной штабной офицер высокого ранга.
Судоплатов взял фотографии и вышел в приемную, не желая вызывать секретаря и при Суровцеве давать ему указания. Охранник, приведший Суровцева, вошел в кабинет и замер у дверей. Арестованный и он, связанные общей тайной, тревожно смотрели друг на друга, ничем другим не выдавая свой, в прямом смысле, «молчаливый сговор».
Павел Анатольевич между тем отдавал распоряжения:
– Фотографии срочно в технический отдел. Увеличить. Затем в Первое управление. Запросишь на мое имя досье этого человека, – приказал он и обвел карандашом загадочного генерала на обоих снимках. – И сразу же ко мне.
В кабинете он устало опустился на стул за своим столом и с раздражением подумал, что арестант, сидящий перед ним, выглядит более отдохнувшим и выспавшимся, чем он сам. Точно читая его мысли, Суровцев заговорил первым:
– Должен признать, что испытываю определенную неловкость перед вами.
– Что вы этим хотите сказать?
– Я, конечно, не сижу без дела у себя в камере, но те записки, которые мне приходится писать, для меня сущее удовольствие после стольких лет заключения. А с вашим распоряжением давать мне газеты я вообще чувствую себя как и не в заключении вовсе.
– Ну и что пишут наши газеты? – поинтересовался Судоплатов – он и не помнил, когда в последний раз читал газеты, которые ежедневно утром клал ему на стол секретарь. Он раскрывал их, перекладывал, чтоб не возникало подозрений о его невнимании к «печатному голосу партии», и начинал заниматься делами.
– Пишут о начавшейся посевной в колхозах, о хороших перспективах выполнения очередной пятилетки. Пишут о крепнущей мощи Красной армии.
– Но вы, конечно же, читаете между строк совершенно другое... И с газетами не согласны? Как-никак звание контрреволюционера обязывает?
– Что бы они ни писали, из них явствует, что вот-вот грянет война с Гитлером, – пропустив мимо ушей, язвительное замечание майора госбезопасности, продолжал Суровцев. – И это тем явственней, чем тщательней цензура вымарывает места о непростых отношениях с Германией. И чем больше пишется о пакте «О ненападении», тем понятнее, что это очень слабая гарантия мирной жизни. И потом, характер ваших вопросов в вопросниках также говорит об этом.
Судоплатов все больше и больше раздражался. Злило и то, что он больше устал, чем этот бывший белогвардеец, и то, что он все праздники сидит в наркомате, вместо того чтобы выехать из Москвы куда- нибудь на природу. Злило и то, что он вынужден заниматься Суровцевым лично. Он перепоручил часть работы с ним своим сотрудникам и встречался с арестованным теперь реже, но был еще один вопрос, который Берия поручил ему лично, – золото Колчака. В отличие от чекистов, занимавшихся этим, он проделал огромную работу и, как никто, был близок к разгадке, но ему приходилось признать, что Суровцев до сих пор так и не пошел на сотрудничество в этом вопросе. Сегодня он предполагал еще раз вернуться к этому в конце разговора. Он предвкушал, что благодаря новым фактам из биографии белого генерала ему удастся сделать шаг к раскрытию тайны, но это он оставит на финал встречи. А пока в техническом отделе увеличивают снимки, пока его секретарь выясняет, кто на них изображен, он решил развлечь себя расспросами Суровцева о Германии военного времени. Ему было интересно, насколько похожими или же непохожими будут его личные впечатления с впечатлениями Суровцева. Ведь он провел в Германии почти год. Золотое было время! Помимо проникновения в контрреволюционное националистическое украинское подполье, он еще и учился там в немецком университете.
– Каковы ваши впечатления от Германии 1915 года? – устроившись поудобнее, спросил он.
Чувствовалось, что Суровцев рад возможности поговорить. Все же одиночное заключение есть одиночное заключение. За последнее время он установил контакт со своим глухонемым надзирателем- охранником. Мало того, он, наверное впервые в истории внутренней тюрьмы НКВД, умудрился наладить связь с волей. Но общение на языке глухонемых не может заменить возможность разговаривать.
– Благодаря тому памятному посещению я наконец осознал себя русским.
– Интересно, – улыбнулся Судоплатов. – А до этого вы осознавали себя немцем?
– Я и сам не знал. Но мне постоянно намекали, что я немец. И причина не только в наполовину немецкой фамилии. Как я понимаю, из-за моей аккуратности. Так вот, находясь в Германии, я вдруг понял, что аккуратней самих немцев, но аккуратен по-русски.
– Как это?
– Очень просто. Вам никогда не доводилось быть на территории, занятой немецкими частями?
– Приходилось.
– Мне кажется, и в самой Германии вы тоже бывали.
– А это из чего вы заключили?
– Человек, владеющий несколькими языками, на родном языке говорит особым образом. Да вы это не хуже меня знаете, но не об этом речь. Аккуратные в русском понимании немцы на чужой территории ведут себя, извиняюсь, как последние свиньи. Свинство и у нас всегда было и есть. Да еще какое! Но есть одно важное отличие. Наш солдат более непосредствен в проявлениях его. Если он свинячил, извиняюсь за вольность изложения, дома, то он везде будет свинячить, а если нет, то и в гостях будет человеком. Немец же аккуратен дома из жестокой необходимости быть аккуратным. В Европе тесно, и, выбросив мусор за своим домом, ты выбрасываешь его в огород соседа, что приведет к конфликту. А вот на чужой территории – тут можно все. А как же иначе? Ведь мы носители европейской культуры! Вокруг дикари, которых стесняться не стоит. А отхожее место и строить не надо. Немцы всегда мутились рассудком от наших просторов. Немец, оказавшийся в России, неминуемо перестает быть немцем в нашем понимании. Русский из внутренней убежденности и аккуратен, и неряшлив тоже. Но крайне редко из необходимости. На наших площадях мусор не так заметен. И еще одно наблюдение... Единственный способ сохранить свою самобытность вне Германии для немца – это и здесь отделиться от остальных. Чего сделать на войне не получится. Противник всегда рядом. Вы посмотрите, как поступили немцы, завоевав в Средние века Прибалтику: построили замки, отгородились от соседей и ввели такой режим тирании для эстонцев, латышей и литовцев, что за семь веков своего там пребывания не оставили ни одного доброго чувства к себе. Что и вызывает в Прибалтике до сих пор уважение, так это умение организовать четкость во взимании налогов и оккупационный порядок, который прибалтийские политические деятели хотели бы воспроизвести, да не смогли. Потом, что меня еще поразило в Германии? Первый раз, оказавшись в немецкой гостинице, я сразу даже не сообразил, зачем в раковине для умывания нужна пробка. Мне объяснили, что в воде, в которой ты вымыл лицо, можно затем еще вымыть руки и даже носки постирать. Я сразу понял, что я русский. Я, как выяснилось, слишком расточителен. Я потом уже понял, что за всем этим давняя историческая традиция. В России, например, никогда даже мысли не возникало питаться холодной пищей длительное время. И только находясь в Германии, я узнал, что у них еще в Средние века не хватало дров, чтобы отапливать помещения, не говоря о том, чтобы мыться в бане. Много ли ты согреешь воды на хворосте, собранном в баронском лесу? Отсюда и питались солониной. И потом, эти гамбургеры! Звучит цивилизованно, но лучше Антона Павловича Чехова не скажешь: «Вчерашняя котлетка, всунутая в булочку и приправленная свежей зеленью». Еще пример немецкого порядка. Я был более чем удивлен, когда мне пришлось однажды в Берлине искать нужный адрес. Я-то по русской душевной простоте считал, что наша нумерация домов на улице происходит от немцев. А главпочтамт, считал, является географическим центром города. И можете представить мое почти отчаяние в Берлине, когда рядом с домом на Вильгельмштрассе, 10, я обнаружил дом под номером 173! Даже на Почтамтской улице в Томске, не говоря о Невском проспекте в Петрограде,
