– Бабушку, – не моргнув глазом соврал он. – Помяни со мной рабу Божью.
– Пелагеюшку, – подсказала старушка.
«Принес тебя черт на мою голову», – подумал Соткин. Он взял из руки старушки стеклянную семидесятиграммовую стопку. Посмотрел на дно.
– Чистенькая, соколик. Чистенькая стопочка. А водочка, она еще больше очистит. Водочка, она сладенькая при всей горечи своей. Ты налей, не поскупись. А я уж отойду потом, помолюсь за бабушку твою. Я покойницу-то знала. Хорошая тетушка была. Смиренной покойница была, упокой Господи душу ее кроткую!
Нужно отдать должное этой старушке. Надоедать своим присутствием Соткину она все же не собиралась. Не поморщившись, она выпила стопку водки, закусила ее одной из двух карамелек, вынутых ею из небольшой наплечной сумы. Другую карамельку положила на столик рядом с рыбой. Угостила.
– Ну вот и хорошо, вот так-то оно и ладненько. Спасибо, соколик, что не пожадничал водочки. А я уж помолюсь. А стопочку и бутылочку ты уж вот тут у могилки оставь. Я не сегодня, так завтра утречком заберу, – проговорила она и исчезла, точно растворилась среди заросших деревьями могил.
Соткин выпил водки, зажевал ломтиком рыбы. Закурил папиросу. В который раз за последние годы стал размышлять: «Как жить дальше? Казалось бы, чего проще? Живи себе да живи! Ан нет. Простой жизни никак не получается. Умереть просто – это пожалуйста. Это в любой день и в любой час». В который раз он пытался определить тот день в своей жизни, который оказался решающим во всей его судьбе. Все же, наверное, это было его офицерство. Прав был его фронтовой друг Георгий Жуков...
Во время Брусиловского прорыва, в 1916 году, Мирк-Суровцев завел с ними речь о поступлении в военное училище, куда он рекомендовал поступать Жукову и Соткину. Три класса церковно-приходской школы с похвальным листом по окончании и полный курс городского училища у Жукова, а также полный курс реального училища у Соткина делали их потенциальными курсантами офицерских курсов или военного училища. Соткин уже дал свое согласие на учебу. Жуков же не сказал ни «да» ни «нет», но в разговоре с Соткиным не преминул заметить:
– Серьезно учить, один черт, не будут! А выйдем в офицеры, так и от солдат оторвемся, и в офицерский круг не войдем. Я так не хочу. Потом, говорят, училище сейчас вроде нашей учебной команды, только что погоны юнкерские. А попадется какой-нибудь дятел вроде нашего Бородавко?
Младший унтер-офицер Бородавко был первым командиром у приятелей. Еще до учебной команды в городе Изюм. Он буквально преследовал и Жукова и Соткина как «грамотеев» и «слишком умных». Мало того что они не вылезали у него из нарядов, так и под шашкой стояли почти ежедневно, и унтерского кулака тоже отведали. Зубы выбивать было у Бородавко любимым занятием, что он и пытался проделать с обоими новобранцами. Кончилось это для Бородавко плачевно. Он недооценил «грамотеев», полагая, что «слишком умные» не смогут постоять за себя. Соткин с Жуковым подкараулили Бородавко в темном углу и устроили ему «темную», набросив на голову обидчика лошадиную попону и избив его до полусмерти. Возьмись начальство серьезно расследовать это происшествие, и пошли бы приятели под военно-полевой суд. Но «слишком умные» предполагали, что начальство не захочет раздувать дело. Так оно и получилось. Избитого и посрамленного Бородавко перевели в другой эскадрон.
От солдат оторвался, а в настоящие офицеры все равно не вышел, продолжал размышлять Александр Александрович. Да и какой он офицер. Вот Мирк – офицер. Его хоть в нищего переодень – все равно их благородие из каждого грязного рукава торчать будет. Хотя Мирк-Суровцев тоже, если ему приспичит, и нищим прикинуться может. Ему, Соткину, не составило большого труда перекинуться в солдатское обличье. А их благородий стреляли сразу после Гражданской сотнями тысяч из-за того только, что развернутые офицерские плечи и осанку было за версту видно, что бы они с собой ни делали и во что бы ни рядились. Оно и понятно: кадетский корпус, военное училище да еще и академия. Все время в мундире да в строю. Вот и могли поставить на погон наполовину наполненный водой или водкой стакан и пройтись с ним на плече как ни в чем не бывало. Нынешние командиры все равно не такие. Взять того же Жукова!
Два года назад Соткин долго рассматривал в газете портрет своего бывшего товарища. Вроде все при нем, но все равно чувствуется солдатский корень. Может, потому и цел до сих пор. Но как он, Жуков, был прав, когда отговаривал его не идти в офицеры! Из-за своего треклятого офицерства он оказался у белых, что, в сущности, было недоразумением. Но как это считать недоразумением, если до этого несколько раз его чуть не убили красные? Вся Гражданская война оказалась сплошной борьбой за существование. Или ты, или тебя! А потом, что было делать после Гражданской войны?!
Он вспоминал, как голодные офицеры рыскали по тайге в окрестностях Томска. Как не раз и не два он чудом вырывался из чекистских засад, как затравленным волком прятался в таежных чащобах. Спасло его, как теперь он понимал, только то, что свела судьба с настоящими уголовниками. Таких же уголовников было полно в чекистских рядах в первые годы революции и после Гражданской войны. Потом уже сами большевики расстреливали их без счета. И это правильно. Потому как чекисты грабили и убивали так, как во время самой Гражданской войны не убивал и не грабил никто. До чего дошли? Троцкий добился того, что ЧК забирала в личное пользование до десяти процентов конфискованного добра, включая золото и ценности. Наличие этих ценностей и золота у кого-нибудь автоматически делало его жертвой и «враждебным элементом». И ведь не судили даже. Просто расстреливали как потенциального врага, уничтожая не преступников, а свидетелей собственных преступлений. А золотишко текло себе в шкатулочки и сундуки новых бар. Пока и им не размозжили головы ленинцы и сталинцы новых призывов.
Уголовный мир Российской империи также переживал революцию. Тюремный и каторжный институт бродяг уходил в прошлое еще до революции. Тогда уже стал формироваться институт воров в законе. Но даже видимость былого равновесия между законом и преступниками была сметена сразу же после семнадцатого года. В хаосе революционных лет сформировался бандитизм. Оружия не было только у ленивого. Вооружались уголовники, вооружались городские и сельские жители. Вооруженными возвращались с фронта солдаты. Крупные банды вырастали в партизанские отряды. Отряды самообороны перерождались в банды. Банды становились воинскими подразделениями и даже армиями. Черт сломал бы рога, разбираясь, кто против кого вооружается и кто против кого воюет. Каждый норовил подобрать свою, подходящую только для него политическую, а то и национальную вывеску. Так же часто готов был ее не раздумывая сменить на вывеску другую. Общим же было то, что все за редким исключением грабили и убивали людей безоружных. Разве только батька Махно под угрозой расправы не давал грабить крестьян. Да и то потому, наверное, что в стране еще было кого грабить, кроме них.
В первые годы после Гражданской войны уголовный мир стал откатываться на старые, выверенные столетиями позиции. Эти первые почувствовали и поняли, что новая власть церемониться не будет. Существовать в пространстве бандитизма можно было только во время войны. Соткин от души посмеялся и восхищенно вспомнил комбрига Григория Котовского. Одесских налетчиков – головную боль царского правительства на протяжении без малого пятнадцати лет – Котовский ликвидировал в 1919 году всего за три дня. Возникшие как отряды местечковой самообороны, эти отряды со временем превратились в огромное преступное сообщество. Царские чиновники глазом не успели моргнуть, как вооруженные молодые люди азартно заиграли на Одесской бирже и сладострастно обнялись с банковским капиталом. И все попытки разоружить их натыкались на неизменное увещевание либеральной прессы: «Люди боятся погромов». Вот на погромах и подловил их Котовский. В город рвались петлюровцы. Впервые не мифический, а реальный погром угрожал Одессе. Порядком навредив своей революционной репутации сотрудничеством с белогвардейцами и Антантой, налетчики были вынуждены оставить дорогую их сердцу патрульную службу на улицах города и, сбитые в полк полного состава, под звуки скрипок еврейских оркестров были отправлены на фронт. Не получив подкрепления, обещанного Котовским, не выдержав боя с настоящими фронтовиками, уцелевшие бандиты бежали. После короткого революционного суда оставшиеся в живых были расстреляны как предатели, трусы и дезертиры вместе с некоронованным королем Одессы Мишкой Винницким, более известным как Мишка Япончик. Даром что хозяин Одессы до последней минуты уверял своих судей в преданности революции и в искренней дружбе с Григорием Ивановичем Котовским. Григорий Иванович, наверное, впервые за многие годы в те дни вспомнил, что он дворянин, точнее шляхтич, и избавился от Япончика как от неприятного воспоминания из своей буйной молодости.
