что перед тобой человек, портрет которого еще вчера украшал первые страницы газет.
Еще в интернате были ребята и девушки, которые, глядя на губы говорящего человека, могли до мельчайших нюансов воспроизвести его речь. Этих ребят и девушек также брали на работу в ведомство. Из-за специальных очков, которыми им приходилось пользоваться, чтобы иметь возможность издалека видеть губы говорящих, у них сильно портилось зрение. Этих ребят продолжали учить дальше. В том числе даже иностранным языкам. Многие из них учились в институтах. Жили все в одном секретном общежитии, но у тех, избранных, был отдельный вход. И еще им разрешалось жениться, что было строго запрещено стрелкам даже сверхсрочной службы. Даже части общежития назывались общим и семейным.
Любовь и оказалась той последней каплей для Никодима, которая переполнила чашу его полной смятения души. Он был влюблен. Избранница его вышла замуж за другого. Душевное состояние Никодима не ускользнуло от внимания начальства. От участия в расстрелах он был временно отстранен. И это было сделано правильно. Мысль застрелиться не раз и не два посещала его голову. А неизбежное чувство одиночества, которое неминуемо настигает каждого отверженного влюбленного, накладывалось на одиночество глухонемого человека, отстраненного своим недугом от всех звуков не такого уж плохого окружающего мира. К тому же одиночество человека, скованного глухим туманом немоты, не позволяющей даже сказать, как ему плохо. Не прошло бесследно и участие в расстрелах. Человеческая психика, если она изначально здорова, не может не изменяться в сторону патологии от участия в массовых убийствах. Понимание и ощущение греховности этого деяния посещает даже солдата, для которого убийство иногда просто способ уцелеть самому. Убийство же людей безоружных любого нормального человека сделает психически больным. Только садисты легко идут на убийство. И во все времена человечество само рубило им головы, сажало их на кол и удушало на виселице, чтоб обезопасить себя от добровольных убийц. Именно с ненормальностью глухонемых решило экспериментировать руководство специального отдела, и, как мы позже увидим, жестоко просчиталось. Они оказались более нормальными, чем другие.
Никодим не мог не проникнуться уважением к Суровцеву. Факт его работы в артели глухонемых был очень значим для охранника. Что-что, а такое участие эти люди ценить умеют. И если жалость к ним их может унизить и даже разозлить, то уважительное понимание со стороны обычных людей вызывает ответное уважение. Они такие же люди. Но люди не совсем обычные. Ася была убеждена, что они даже лучше говорящего и слышащего большинства, которое имеет уши и не слышит. Большинства, которое, имея речь, болтает всякий вздор, повторяя чужое и выдумывая свое.
Суровцев был бы рад помочь своему новому приятелю, но чем он мог помочь? Даже если предположить, что Никодим сможет самостоятельно добраться до Томска и там обратиться к надежным людям, то и тогда получить документы ему не удастся. А в том, что его объявят в так называемый всесоюзный розыск, сомневаться не приходилось. И так он уже рисковал, когда попросил отправить в Томск поздравительную открытку невинного содержания, но с условленной фразой. Было еще одно препятствие для легализации. Советская паспортная система была настолько продумана и засекречена, что разведки всего мира до смены паспортов в конце семидесятых годов тщетно пытались качественно их фабриковать. Между тем работник советского паспортного стола мог по номеру и серии паспорта сказать, в каком регионе человек родился, был ли он осужден. Мало того, мог даже отличить человека, однажды привлекавшегося к суду, от преступника-рецидивиста.
Можно было бы только гадать, как сложились судьбы этих героев, но события приняли еще более трагический характер. Война... Слово «любовь» у глухонемых – контур сердца, нарисованный в воздухе указательными пальцами, и легкое прикосновение к левой стороне груди. Слово «дружба» – рукопожатие. «Война»... Это слово обозначается двумя крепко сжатыми кулаками, сдвинутыми между собой и соприкасающимися костяшками всех пальцев, кроме больших.
Увидев этот знак войны, Суровцев невольно вздрогнул. Лицо Никодима не оставляло никаких сомнений в том, что он «сказал» именно это слово.
– Когда? – только и спросил Суровцев.
– Вчера, – ответил Никодим.
– С немцами? – побуквенно, пальцами предположил арестант.
– Да, – кивнул охранник.
Вчера Суровцев отметил, что сменщик Никодима был весь день как потерянный. Что-то произошло, понял он. Ему почему-то подумалось, что там, за стенами тюрьмы, или объявили «врагами народа» кого-то из нынешних вождей, или же было покушение на кого-нибудь из них. И наверное, покушение удачное, как в 1934 году на С.М. Кирова. Слишком мрачным был облик охранника. Мысль о войне тоже промелькнула, но он попытался эту мысль изгнать. Хотя о предстоящей войне его постоянно заставляли думать вопросники, составленные для него. Но в последние дни и вопросников новых не приносили. Словом, как всегда в России: «К войне все готовятся. Но сколько ни готовятся, а начинается она все равно внезапно. И выясняется, что готовность к войне в России должна была наступить эдак года через два после ее фактического начала».
Никодим закрыл смотровое окошечко в двери камеры и оставил до поздней ночи Суровцева один на один с этим известием. Мысли заключенного носились по кругу, порождая еще большую неопределенность собственной судьбы. Но трагическую глубину происходящих событий он оценивал более трезво, чем абсолютное большинство людей в стране. Не многие могли похвастать таким пониманием. В том, что немцы напали внезапно, он даже не сомневался. Как не сомневался и в том, что подготовились они к войне лучше. Однако, он это знал, в действиях немцев всегда присутствовала нахрапистость, которая им мешала. К длительной войне они, по своему обыкновению, не готовятся. Ресурсы Германии и России несопоставимы. Сейчас вопрос только в том, сможет ли Красная армия оказать достойный отпор в первые дни войны. Как человек военный он знал и понимал еще одну вещь, которую не понимали и не могли понять нынешние советские военачальники. Немецкая армия, как и победоносная армия маленькой Финляндии, сохранила историческую преемственность военных традиций, которую большевики прервали. А без этой связи трудно будет победить в развернувшейся войне. И еще он считал, что появление фашизма в Германии было бы невозможно без победы большевиков в России. В начавшейся войне он видел кару Божью как своей стране, так и всем силам в мире, вольно и невольно потакавшим русской революции.
Он обругал себя последними словами. Ему о своей судьбе нужно думать. А то, что она в ближайшее время должна решиться, он, конечно же, осознавал, но ничего поделать с собой не мог. К тому же и его судьба вполне объяснимо зависела от положения на фронте. Он продолжал думать о возможных вариантах развития событий в стране и в армии. На воображаемой карте театра военных действий он проводил линии боевых передвижений воюющих сторон. Не располагая достаточной информацией о действиях противника, не представляя состояния нашей армии, он прогнозировал ход будущих сражений. Предположения его были страшными, но они, как потом ему стало известно, оказались верными.
Он знал и понимал то, что не хотели и не могли понять даже многие военачальники Красной армии. Уровень боеспособности Вооруженных сил сознательно не поднимался выше очерченного Сталиным предела. Профессиональная армия в мирное время таит в себе угрозу переворота. При той обстановке, которая сложилась после Гражданской войны, допустить создание такой армии большевики не могли. Как генштабист, Суровцев еще в двадцатые годы понял, что обучение военному делу переместилось из самой армии в мирную систему образования. Школьные курсы начальной военной подготовки и так называемые оборонные общества охватывали своей работой миллионы молодых людей, но само оружие находилось только в армии. Вот этим выпускникам авиационных школ и авиаклубов, юным радистам, трактористам, «ворошиловским стрелкам» и предстояло стать кадровой армией в случае войны. Именно они сядут за штурвалы боевых самолетов, за рычаги танков и в цепях героической русской пехоты заставят мир вспомнить о русской армии.
В стенах комплекса зданий на Лубянской площади царило смятение. Но паники здесь не было. В
