длинными ушами. Одет он был в простую гимнастерку с погонами подполковника. Он шумно расцеловался с Марией Александровной и Маргаритой Ивановной, затем сжал в могучих объятиях печальную Асю, поочередно поздоровался за руку с Адриановым и Сумароковым, наконец, замерев перед Флугом, представился по-военному:
– Подполковник Пепеляев, ваше превосходительство!
Одного взгляда на Пепеляева Флугу хватило, чтобы сделать выбор в его пользу. Сумрачный Сумароков сразу же потерялся рядом с мускулистой, наполненной внешней и внутренней силой фигурой подполковника.
– Ваше превосходительство, офицеры моей дружины и я лично полны решимости послужить Отечеству! – громко отрапортовал Анатолий Николаевич.
Сумароков невольно скривил лицо от такой дерзости. Этот выскочка уже считал себя главой дружины! Он хотел было одернуть Анатоля, но Флуг уже поспешил остудить пыл нового гостя:
– Погодите, погодите, подполковник. Достаточно ли у вас сил, чтобы выступить сейчас?
– Более чем достаточно, ваше превосходительство! Для того чтобы разогнать совдеп, много сил и не требуется.
И опять, как совсем недавно в Омске, генералу Флугу стало неловко. Он не имел никаких полномочий на назначение каких-нибудь руководителей офицерских организаций. Их, этих полномочий, никто ему и не мог дать. Но дело в том, что воспитанные в рамках военной бюрократической машины генералы и подумать не могли, что в условиях Гражданской войны лидеры движения выдвигаются снизу. Они возникают сами собой. Подобно подполковнику Пепеляеву в Томске, на Урале кипел негодованием и готовностью к борьбе капитан Каппель, а в районах Северного Кавказа сколачивал свой корпус своенравный полковник Слащев – будущее проклятие батьки Махно и организатор обороны Крыма от красных. Готовность к борьбе и деятельный характер этих будущих белых полководцев будут раздражать представителей старого генералитета. И того же Пепеляева будут упрекать за бросок к Перми, названный Лениным «Пермской катастрофой», Слащева – в неуважительном отношении к командованию Вооруженных сил Юга России, а Каппеля – в авантюризме, правда, добавляя, что в результате одной из своих авантюр он захватил в Самаре ни много ни мало золотой запас Российской империи.
– Ваше превосходительство, – продолжал Пепеляев. – Мы просто вынуждены начать борьбу! Томский совдеп собирается взять на учет всех офицеров, находящихся в городе. Цель такого учета, на мой взгляд, самая неблаговидная. Какие-то темные личности выясняют у моих соседей, кто ко мне приходит и что происходит у меня в доме. Я и к вам приехал переодевшись. Позор!
– У вас, подполковник, есть конкретный план действий? – прямо спросил Флуг.
– Конечно, – ни секунды не сомневаясь, ответил Пепеляев.
– Может быть, вы расскажете нам о своих грандиозных планах, господин подполковник? – уже не скрывая своей неприязни к Анатолию, поинтересовался Сумароков.
– План очевиден. Нужно захватить власть в городе. Арестовать совдеп. Сейчас местные большевики заняты формированием отрядов, которые они называют Красной гвардией. Пока они не представляют серьезной силы, но одного-двух месяцев им хватит, чтобы эту силу приобрести.
– То есть вы предлагаете военный переворот? – снова спросил уязвленный Сумароков.
– Именно так, – прямо ответил Пепеляев.
– Но кого вы будете представлять? Какую власть? Может быть, самоличную? – все больше раздражался Сумароков.
– Если вы, полковник, намекаете на наполеоновские замашки в моих высказываниях, то делаете это напрасно. Мне довольно власти над одним-двумя батальонами. Может быть, власти над полком. Но над полком боевым, в котором приказы не обсуждаются и ни о каком полковом комитете речей не ведется.
– Я не уполномочен давать вам никаких рекомендаций, господа, но думаю, что подполковник Пепеляев в главном прав: организованная военная сила сейчас важней всех разговоров.
– Анатолий Николаевич, – вмешался в разговор Адрианов, – а вы осознаете, что такими действиями начинаете Гражданскую войну?
– Она уже началась, Александр Васильевич. И поверьте мне, пощады в ней ни вам, ни мне не будет. Я уже видел всеобщее помутнение в солдатских умах. И это я! Да я молиться был готов на русского солдата! – горячо воскликнул Анатоль. – И что? Я еле ноги унес из своего полка. Больше я бегать не намерен!
Женщины находились в своем, совершенно отличном от мужского, восприятии окружающего мира. Они точно самой душой своей ощущали все то смятение, которое царило на просторах России. И если мужчины метались, бросаясь из крайности в крайность, то они как бы замерли в тревожном ожидании страшных перемен, терзаемые тревогой о судьбе близких людей.
Не так уж много осталось материальных свидетельств, устремлений и простых человеческих чувств, владевших людьми в далеком 1918 году на территории погибающей царской России. Время не раз и не два сметало в небытие как самих людей, так и их мысли и чувства, запечатленные на бумаге. В огне последовавших войн, в больших и малых переломах старого и нарождающегося нового печатное слово попадало под расстрельные статьи, а письма личного характера становились уликами.
«Милые тетушки, – писал из Ростова Суровцев, – ваш племянник согревает себя самыми теплыми мыслями о вас. Облик ваш, светлый и родной, помогает мне в самые тяжкие минуты. Очень много работаю. Верю, что не зря. Целуйте за меня мою нянюшку. И пусть мои душевные объятия дотянутся до вас, и пусть вы почувствуете всю мою нежность и любовь к вам, как я сам чувствую любовь вашу. Ваш Сережа. Ростов-на-Дону. 10 февраля 1918 года».
Если есть она, душа народа, то в душу эту вносили смущение самые различные высказывания со страниц революционных газет: «Пора вырезать под корень всех, чье происхождение является паразитическим по отношению к простому народу. Утопим их в их собственной крови!»
Со страниц редактируемой Адриановым «Сибирской жизни» звучали обвинения большевикам, «которые мнят себя спасителями Родины и революции. И в этом своем самомнении, – продолжал редактор Адрианов, – и теперь бросают на ветер слова злобы и ненависти, как будто их язык от самого их рождения не знал никаких иных слов и призывов; как будто вся Россия населена исключительно врагами, рвущими ее на части... Да где же, наконец, ваш разум и ваша совесть, если вы открыто призываете на гражданскую брань?
Какие уроки нужны еще для вас, чтоб наконец прозреть и остановить эту разрушительную работу?»
Александр Васильевич – наверное, единственный во всей стране – нашел нормальные человеческие слова для бывшего царя и его семьи: «Сибиряки должны с сочувствием и с пониманием отнестись к судьбе бывшего императора. Пусть гражданин Романов станет последним сосланным в Сибирь гражданином России».
Письмо Корнилова, о котором говорилось выше, в первой своей части содержало воспоминания о юнкерской юности генерала и о первых встречах с Потаниным. В остальном его и контрреволюционным-то не назовешь. Контрреволюция была в самом имени генерала. Но именно этому письму было суждено сыграть трагическую роль в судьбе самого Адрианова, который, нарушив все правила конспирации, желал сохранить этот автограф для истории. Письмо фигурировало в его деле как вещественное доказательство контрреволюционной деятельности и через семь с лишним десятков лет было опубликовано. Вот часть этого письма:
«О целях, преследуемых мной и той организацией, во главе которой я стою, Вам подробно сообщит податель сего Василий Егорович Флуг. Мы не принадлежим ни к одной определенной политической партии. Мы выступили под знаменем, под которым могут объединиться все русские люди, все, в ком не умерла еще любовь к родине, кому дороги ее честь и ее будущее и в ком не угасла еще надежда на вероятность спасения России от окончательного развала и немецкого ига. В. Е. Флуг будет представителем нашей
