Не прошло и получаса, как сам он был в гостях у Ахмата, который жил неподалеку, в том же Заисточье. Сидели по-турецки на полу. Жена приятеля накрыла на стол. Принесла кувшин с водой. Полила гостю на руки, чтобы он, не вставая из-за стола, вымыл руки. Молча удалилась, унося таз и глиняный кувшин. Ахмат после объятий при встрече не проронил и слова. Ждал, когда заговорит гость.
– Один «наган» возвращаю. Спрячешь. Но послезавтра или среди недели опять заберу. Веревочки, что могли на тебя вывести, я обрубил. Думаю пропасть до конца лета из города. Поеду к староверам, на север. Поди, не прогонят, – сообщил он, отломив кусок теплой лепешки, запивая ее чаем.
Ахмат, по обыкновению, ничего не спрашивал.
– Где ты такой вкусный чай берешь, Ахмат?
– Татарин без хорошего чая не татарин, – улыбнулся хозяин. – А прятаться тебе надо, это так. Правильно говоришь, Сашка. Но прятаться надо не до осени. На год, на два надо...
Несколько часов спустя, смастерив по заказу Ахмата этажерку, Соткин отправился домой. Возвращался он другой дорогой. Он шел в направлении Новособорной площади, переименованной в площадь Революции сразу после того, как был снесен красавец Троицкий кафедральный собор. Поднимаясь в гору от Заисточья, он точно так же, как и сегодня утром, поймал себя на мысли, что что-то необычное происходит в городе. С ним вместе в направлении площади шло еще немало людей. Тогда как навстречу никто не шел. Александр Александрович несколько раз хотел прямо спросить, куда идут эти люди, но, не желая привлекать к себе внимания, молча продолжал идти вместе со всеми.
Площадь была заполнена жителями Томска. Здесь проходил какой-то митинг. Едва он поравнялся с угловым зданием клиники медицинского института, как путь ему преградил милиционер, заинтересовавшийся ящиком с инструментами в руках Соткина. «Как это я „наган“ догадался у Ахмата оставить», – похвалил себя Александр Александрович. Между тем милиционер, положив руку на кобуру, приказал:
– Стоять! Кто такой? Что в ящике?
Соткин чуть было по лагерной привычке не снял с головы перед начальством кепку – это его выдало бы с головой как недавнего заключенного советского лагеря, – но вовремя сообразил, что он теперь не заключенный, а законопослушный гражданин Страны Советов.
– Плотник я, товарищ милиционер. А в ящичке инструментарий мой.
– А ну покажи, – не снимая руки с кобуры, приказал милиционер.
Александр Александрович стал выкладывать прямо на брусчатку свои инструменты. Служитель правопорядка остановил свой взгляд на небольшом топорике.
– Так ты что же, так с топором и по городу ходишь?
– Дак а как иначе? У меня вот и нож имеется. В нашем деле как? То подтесать, то подстругать требуется. А по какому случаю митинг, товарищ милиционер?
– Ты что, с луны свалился? Или пьяный?
– Да я вообще не потребляю, товарищ милиционер.
– Война, дурило, – неясно чему радуясь, с улыбкой сообщил милиционер. Ему нравилось, что хоть кому-то он сегодня мог первым сообщить эту весть. – В общем, дуй отсюда, пока я тебя не забрал. Топор и нож оставь. Не положено.
– А с кем война-то? – протягивая милиционеру нож и топор, спросил Соткин.
– С Германией. С кем же еще, – многозначительно ответил постовой, раздумывая, не отобрать ли заодно и ножовку у этого придурка. «В хозяйстве сгодилась бы...» Решил не отбирать. Начальство отметит его бдительность за конфискованные топор и нож. А вот за ножовку и на смех поднять может. – Уйди с глаз моих! – рявкнул он на Соткина.
Соткин не заставил себя упрашивать и пошел мимо молчаливой толпы, над которой возвышались портреты членов ЦК ВКП(б) и лично товарища Сталина. Взглянул на часы, прикрепленные к телеграфному столбу перед бывшим зданием Управления путей сообщения: без четверти двенадцать. На трибуне перед толпой появились руководители города. Кто-то заговорил в рупор:
– Товарищи! Через пятнадцать минут будет передаваться заявление советского правительства по случаю вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз. Слово предоставляется...
Соткин уже не слушал, кому предоставляется слово. Мысли в его голове носились невообразимым вихрем. Радоваться этому известию, как его недавний собеседник-милиционер, он не мог. Хотя он-то имел на это причины. Теперь, он уверен, никто серьезно не будет заниматься кровавой разборкой между уголовниками. Но война есть война. И ему, и всем в стране жить отныне по другим законам. Но что касается других, то за них все и так решат. А вот как быть ему? Ему, который не может доверить свою судьбу ни случаю, ни тем более руководству страны, которая его не уничтожила потому только, что он изначально вывел себя за скобки общества строителей социализма.
Десять дней спустя один из воинских эшелонов Сибирской стрелковой дивизии увозил старшину 364- го полка Александра Александровича Соткина на запад. Он и сам не мог точно определить причины своего поступка. Тут было и понятное желание исчезнуть из города, чтобы скрыть свои преступления, и желание просто бежать куда глаза глядят и от своей неразделенной любви к Алине, и от Надежды, которую не любил он сам и которая решила от него рожать. Хотелось сбежать и от этого проклятого золота, которое только прибавляло ему ненужных забот и потрясений. Чувства патриотизма он не испытывал. От новой власти он получал только пули и лютую ненависть. Но неожиданное чувство сопричастности к своей несчастной Родине захватило и его. Он из любопытства зашел на призывной пункт. И там, в стенах военкомата, глядя на очередь из молодых добровольцев из числа вчерашних выпускников томских школ, испытал горькое чувство одиночества. Ему захотелось примкнуть хоть к какой-то части общества, которое в массе своей собиралось отражать страшный удар врага. Он понял, что его место среди этих пацанов, необученных, плохо представляющих, что такое война. Большая часть которых никогда не увидит своих матерей. Он вдруг осознал, что он нужен прежде всего им. Мужчины постарше были сдержаны, а эти мальчишки нарочито громко смеялись давясь табачным дымом, учились курить и наперебой спорили о том, успеют ли повоевать или же война закончится до их прибытия на фронт. Ноги сами привели его в первое, командирское отделение военкомата. Здесь, в отличие от второго, солдатского отделения, очереди не было. Поистребили большевики своих командиров. Чего уж говорить об офицерах старой, еще царской армии! Трехминутный разговор с начальником отделения. Еще через минуту он стоял перед командиром дивизии. Здесь же были комиссар, начальник штаба, начальник особого отдела и заместитель комдива по тылу. Особист поинтересовался статьями, по которым отбывал сроки бывший командир эскадрона царской армии. Соткину показалось, что и его враньем о неучастии в Гражданской войне военный чекист не особенно интересовался. Рассказ о перенесенном в начале 1918 года тифе также, казалось, не вызвал больших сомнений. «Потому и не воевал ни на чьей стороне», – пояснил Соткин. Врать было тем проще, что тиф он действительно перенес, а о своем возвращении на фронт он не собирался рассказывать. Заместитель по тылу подвел черту под разговором:
– Скажи-ка, драгун, кто нам сейчас враг, кроме немца?
– Вошь, холод и плохая кормежка, – не раздумывая ответил Соткин.
– Отдайте его мне. У меня нет ни одного подчиненного с боевым опытом.
– Ты опять о валенках и полушубках? – хмуро проговорил особист. – Да разобьем мы немца еще до осени. А ты что скажешь? – уперся он взглядом в Александра Александровича.
– Да что говорить? Бить немца надо, а там видно будет. А запас задницу не тянет.
– Я забираю его к себе, – тоном, не терпящим возражения, заявил заместитель комдива по тылу.
— Забирай, – согласился комдив.
– Под личную ответственность, – добавил военный чекист.
Эшелон остановили на подъездных путях крупной станции.
– Из вагонов не выходить! – проходя вдоль состава, целиком состоявшего из теплушек, кричал какой-то младший политрук из политического отдела дивизии.
Молодые солдаты, наспех прошедшие курс молодого бойца, наперебой спрашивали:
– А долго стоять будем, товарищ политрук?
– А что за станция?
