— Возблагодарим господа и перейдем к делам.
— Завтра ты увидишь, капитан, голую вершину Траян. Турки называют ее Курт Хиссар — Волчья крепость: там — их укрепления. Здравко давно присматривается к ним, наши разведчики облазали все вокруг. Мы ждем разведку, но Кирчо что-то запаздывает. Наверно, будет к утру, — Петков посмотрел на Меченого, но Стойчо лишь неопределенно пожал плечами. — Сколько турок сидит в крепости, сколько — в резервах, нам пока неизвестно.
— Можно ли обойти укрепления?
— Мы ищем пути.
— Большие морозы, большие снега, — сказал отец Макарий. — Старые тропы занесло, Траяны стали непроходимы, но мы проведем генерала Карцова.
— Генерал приказал готовить дорогу для полевых пушек, — уточнил бай Георгий.
— Это правильно, — согласился Петков. — В горах враг прячется за камень, нужна мощная артиллерия.
— Очень важно поскорее узнать, сколько турок обороняют перевал и где их резервы, — напомнил Олексин.
— Кирчо должен был доставить разведку, — Цеко Петков еще раз озабоченно глянул на Меченого. — Если не придет к утру, ты, Стойчо, пойдешь навстречу. Заодно проводишь капитана к Здравко, он давно уже ждет его.
— Здравко, — повторил капитан, пытаясь припомнить, — С нами в Сербии его не было.
Смешливый Митко неожиданно громко фыркнул и тут же смущенно забормотал:
— Простите, святой отец, не удержался. Это смешно: Здравко его ждет не дождется, а он говорит, что его в Сербии не было.
Меченый сдержанно улыбнулся:
— Здравко вы хорошо знаете, Олексин. Это — Збигнев Отвиновский, начальник штаба нашей четы.
Лицо Олексина было, вероятно, настолько удивленным, что Митко, не выдержав, вновь весело расхохотался и крепко ударил себя по бедрам обеими руками.
В то время, когда Митко весело смеялся в келье Траянского монастыря, Кирчо был еще жив. Задыхаясь и с каждым выдохом выплевывая на снег сгустки крови, он брел по заметенной, одному ему ведомой тропинке, падал, собрав силы, вставал, шел снова и снова падал.
Он не ожидал встретить турок там, где встретил. Где ожидал, шел осторожно, часто останавливаясь и прислушиваясь, перебегая, а то и переползая открытые места. Но здесь-то, на северном склоне, где гайдуки давно уже чувствовали себя полными хозяевами, он никак не предполагал, что его найдет пуля. Ощутив удар, сразу упал в снег — благо, снег был рыхлым, недавним, — утонул в нем, и следующие пули прошли мимо. Долго лежал, не ощущая боли, но чувствуя теплую кровь, что текла по груди: рубашка быстро намокала, прилипая к телу. Потом шевельнулся, но никто больше не стрелял: турки ушли. Тогда он сел и увидел рану: пуля ударила ниже правого плеча. Он затолкал в рану лоскутья рубашки, кое-как перевязал и пошел. Он нес разведку воеводе и должен был дойти.
Поначалу казалось, что ничего страшного не произошло. Он был очень силен, да и кровь не слишком текла из раны. Морозный воздух приятно освежал лицо, Кирчо никогда не задыхался в горах, но тут ощутил, что воздуха мало, стал дышать глубже и чаще, и тогда с каждым выдохом начала выбрасываться кровь. «Дрянь твое дело, Кирчо, — подумал он. — Надо отдыхать, иначе не хватит крови. Просто не хватит…» Сначала он садился после каждой полтысячи шагов, потом — после двухсот, а вскоре почувствовал; как тянет ко сну и как все труднее вставать после отдыха. И невольно начал думать о ране, о том, что у него недостанет сил пробиваться по пояс в снегу, и, чтобы отогнать эти расслабляющие мысли, решил вспоминать. Вспоминать по порядку всю свою недолгую двадцатитрехлетнюю жизнь.
Он вырос в селе, где турки и болгары жили рядом. Конечно, у турок и земли было побольше, и воды хватало, и в вечерние прохладные часы, когда турецкие женщины выходили подышать воздухом, болгарам запрещалось покидать дома, но жили, в общем, мирно. А сосед — добродушный рослый турок — с двумя такими же рослыми, крепкими сыновьями, случалось, помогал в поле по-соседски, как и ему всегда помогала убраться с урожаем семья Кирчо: он, отец, мать и сестра. Естественно, о дружбе между семьями и речи быть не могло, и Кирчо с детства принимал все как должное, но ни обид, ни оскорблений, ни посягательства на имущество не было. Кирчо привычно ходил по солнечной стороне, зная, что тень принадлежит туркам, уступал им дорогу, низко кланялся при встрече и никогда не заговаривал первым. Таковы были условия жизни, и он безропотно принял их, как до него принимали эти условия его отец, деды и прадеды.
— Уссур!..
До сих пор он помнил этот крик. Даже сейчас, когда кружилась голова, когда клонило ко сну, дрожали ноги и с каждым выдохом текли на снег сгустки алой крови.
— Уссур!..
В 1876 году у них было тихо. Здесь не существовало подпольных комитетов, сюда не наведывались апостолы Василя Невского, и гайдуки далеко обходили село, где каждый болгарский дом соседствовал с турецким. До них доносились известия о восстаниях, вокруг полыхали селения и гремели выстрелы, но они ни в чем не провинились перед турецкими властями.
Но однажды утром над селом раздались крики болгарских женщин. Вся их семья сразу выбежала на улицу: беду издревле привыкли делить пополам, потому что только так можно было выжить. И еще не поняли, в чем дело и почему так страшно кричат женщины, как на улицу вышел сосед — турок. Всегда добродушно улыбающийся, он забыл тогда об улыбке. В руке его был остро отточенный ятаган, за поясом — пистолет. Следом шли вооруженные сыновья.
— Уссур!.. — крикнул он, увидев их.
Мать закричала, а отец безмолвно опустился на колени, сложив на груди руки и вытянув шею. Сверкнул ятаган, голова отца скатилась в апрельскую грязь, а братья уже тащили его сестру.
Так начиналось то, что турецкое правительство впоследствии пыталось выдать за стихийную самозащиту мусульманского населения, хотя само отдало приказ о массовых погромах и резне. Конечно, если бы семья Кирчо тогда не выбежала на улицу, их бы, наверно, не тронули: турки исполняли приказ, но не врывались в дома соседей. Но они выбежали…
— Уссур!..
Кирчо не встал на колени. Он никогда не мог вспомнить, как в его руках оказался кол. Он взмахнул им раньше, чем турок ятаганом: сосед с проломленным черепом рухнул рядом с обезглавленным телом отца. Последнее, что Кирчо помнил, был крик матери:
— Беги!..
Он спасся, хотя за ним гнались все турецкие парни. Сумел уберечься от их выстрелов, уйти от их коней и через три дня пробраться в горы. Неделю он блуждал там, кормясь у чабанов, пока его не свели с Меченым. Он неплохо отомстил за отца, и вот сегодня наконец-то турки рассчитались с ним.
— Уссур!..
Нет, они больше никогда не крикнут этого слова болгарам и никогда болгарин не станет на колени. Кирчо нес разведку, и не сегодня, так завтра последняя турецкая крепость обречена была пасть под ударами русских войск.
Кирчо уже не шел, а полз, разгребая руками снег. Он ясно понял, что ему не дойти до монастыря, но он должен был, обязан был пройти свою тропу и выйти на тропу Меченого. Только там Стойчо мог наткнуться на его тело и взять разведку, написанную Збигневом Отвиновским.
Ветер усиливался; голая, как череп, вершина перевала уже не проглядывалась за снежной завесой. Дышать стало совсем невмоготу, и Кирчо хрипел, с трудом втягивая воздух. А в груди клокотала и булькала кровь; он чувствовал, что задыхается, но должен был, обязан был проползти последние сотни шагов, чтобы выйти на привычную для Меченого тропу. Он сбросил с себя все, что мешало, — ремни, одежду, оружие, — оставшись в одной окровавленной, заколодевшей на морозе рубашке. И туманно подумал: хорошо, что
