направлявшихся за рубеж. Такой же паспорт был выдан и моей жене. Нашей дочери, которой к моменту пересечения границы ГДР еще не исполнилось двух месяцев, паспорта не полагалось, однако она была полноправным членом семьи сотрудника консульства. Вела себя дочка ответственно и почти всю дорогу от Москвы до Берлина спокойно спала.
18 июля 1956 года мы вступили на перрон Восточного вокзала столицы ГДР. Из путевых впечатлений запомнилось одно – способная вызвать ночные галлюцинации сцена в Познани. На рассвете 17 июля наш поезд сделал короткую техническую остановку в этом польском городе. Перрон познанского вокзала был забит людьми, ожидавшими свою электричку. Стена бледных, невыспавшихся лиц. Гробовое молчание. Все в упор рассматривали московские вагоны. Нельзя было сомневаться в выражении лиц поляков – ни следа доброжелательности. По Москве ходили разные слухи об осложнениях в Польше, официальной информации почти не было. Но эта сцена красноречивее всяких коммюнике подтверждала: в этой стране неспокойно, и русских там не слишком жалуют.
В ГДР все выглядело совершенно нормально. Тишина и порядок. Встретивший на вокзале водитель из посольства доставил нас в роскошное здание на Унтер-ден-Линден, откуда мы на присланной из лейпцигского консульства машине (кстати, сильно опоздавшей) отправились к месту несения службы. В тот раз мы почти не видели наше дипломатическое представительство в Берлине изнутри. Сохранились только впечатления об окрестностях. Здание посольства стояло «в чистом поле»: вокруг находились расчищенные от развалин площадки, на которых только-только начинали возводить строения; отсутствовал железный крест в венке богини победы, правящей квадригой на закопченных, со следами от пуль и осколков Бранденбургских воротах, возвышавшихся практически рядом с посольством; вдали виднелся продырявленный и прогоревший купол рейхстага; на самой аллее «Под липами» деревьев не было и в помине. Впрочем, и в последующие приезды в Берлин времени на ознакомление с настоящим дворцом, каким является наше посольство, практически не оставалось. Как следует изучить его нам удалось лишь после 1987 года, когда я тридцать с лишним лет спустя был назначен советником-посланником посольства СССР в ГДР.
В промежутке мне довелось пять лет (1966-1971 гг.) поработать в нашем посольстве во Франции (французский у меня второй иностранный язык), почти десять лет (в два приема: 1958-1960 и 1976-1984 гг.) в Бонне; в 1986 году я был советником советской делегации на переговорах о разоружении с американцами в Женеве. Что касается женевского эпизода, то сильное впечатление на меня произвела американская манера вести переговоры: представители США упорно и настырно стояли на своем, отклоняя любые наши попытки нащупать взаимоприемлемое решение; однажды на мой прямой вопрос, почему не идет поиск компромисса, мой американский собеседник с улыбкой ответил: «У нас такая сильная позиция, что нет причин ее менять». И действительно, дала слабину и изменила позицию Москва.
В Париже мы стали очевидцами драматических студенческих волнений 1968 года. Однако и тогда, и позже как-то не верилось, что происходившее во французской столице является чем-то более серьезным, чем театральное действо и бунтующие студенты смогут хоть в чем-то изменить общественный строй страны. Так и случилось – бунтари поколения западноевропейских «шестидесятников» превратились в добропорядочных бюргеров, оставшись по неясным для меня причинам почти сплошь откровенными русофобами. В Западной Германии в конце 70-х и начале 80-х годов мы застали острейший внутриполитический кризис, вызванный террористическими актами левацкой организации «RAF» («Rote Armee Fraktion» – «Фракция Красной Армии»). Было страшновато, но основы западногерманского государства представлялись также чем-то абсолютно непоколебимым. Впечатление оказалось верным. Террористическое интермеццо осталось без последствий. Вслед за Ремарком можно было бы сказать: «На Западном фронте без перемен». (Кстати, никто не лез к западным немцам с советами, как можно и как нельзя бороться с террористами, хотя поводов для этого хватало.)
Другое дело – ГДР. Вопреки всей внешней обыденности обстановки, мы с женой, находясь на территории восточногерманской республики, никогда не могли отделаться от ощущения, что почва под нашими ногами сотрясается от подземных толчков приближающегося политического землетрясения. (Жена, по профессии учитель немецкого языка, преподававшая в советской школе в Лейпциге, также поддерживала многочисленные контакты с немцами.) Каждый новый день ГДР воспринимался как еще одна схватка за ее существование, как еще одна битва с неясным исходом за то, чтобы республика выстояла в вихре разнообразных кризисов, поочередно охватывающих социалистический лагерь в целом и каждую из составлявших его стран в отдельности. Так было не всегда. Насколько я мог понять старших коллег, первые годы после провозглашения создания ГДР в октябре 1949 года она представляла собой вполне конкурентоспособную альтернативу ФРГ, поскольку стремилась стать основой новой Германии, которую после проигранной войны большинство немцев представляли себе как антифашистское и миролюбивое государство, не враждующее ни с одной страной антигитлеровской коалиции и продолжающее лучшие демократические традиции германской истории. Этим традициям соответствовало и то, что ГДР взяла на себя последовательную заботу о социальных нуждах своего населения. Однако быстрый экономический подъем («экономическое чудо») в Западной Германии, наступивший после сепаратной денежной реформы 1948 года, отставание ГДР в хозяйственном развитии[26], а также решение руководства СЕПГ ускорить построение социализма советского образца в целях закрепления своей монополии на власть в корне изменили ситуацию и даже привели к открытому взрыву. В июне 1953 года в ГДР начались волнения, которые очень быстро потеряли свой первоначальный экономический характер и переросли в политические выступления против существующего строя. Пришлось выводить на улицы восточногерманских городов танки Группы советских оккупационных войск в Германии, продолжавшей нести ответственность за поддержание общественного порядка в бывшей Советской зоне оккупации, – оккупационный режим еще не был отменен; такая отмена состоялась лишь в 1957 году. Чрезвычайно активная западногерманская пропаганда получила возможность утверждать, что ГДР опирается на иностранные штыки. Призрак повторения 17 июня навис над республикой, как дамоклов меч. Он постоянно подспудно присутствовал также в нашем видении ситуации в ГДР, в анализе и оценках перспектив ее развития.
Наши контакты с восточными немцами не ограничивались официальными рамками. Все сотрудники консульства привлекались к мероприятиям Общества германо-советской дружбы, работа которого была много разнообразнее, чем только организация встреч туристических групп из СССР с местным населением или выступлений с докладами в Доме ОГСД. При этом доме под руководством обладавшего абсолютным слухом секретаря консульства В.И. Мазаева, отлично знавшего все песенное богатство старой и новой России, был организован советско-германский хор (среди немцев оказалось много почитателей русской песенной культуры), который, случалось, с успехом выступал и на предприятиях Лейпцига. Как участник этого хора («Masajew-Ensemble»), могу засвидетельствовать, что подобные контакты были много эффективнее для обеих сторон, чем десятки сухих докладов. Дружбу с четой Мазаевых мы сохранили и после возвращения из ГДР.
Валерий Иванович Мазаев (1927-2000) стал впоследствии одним из крупнейших советских германистов и самым компетентным экспертом по истории внешней политики России до 1917 года. Выпускник сельской школы в деревне Поим под Пензой, он не был призван в армию из-за врожденного порока сердца. В 1946 году поступил в только что созданный МГИМО, который окончил в 1951 году, после чего был направлен в Берлин в отдел информации Советской военной администрации в Германии (СВАГ). С 1955 по 1957 год работал в консульстве СССР в Лейпциге. По возвращении из командировки был назначен на пост директора Архива внешней политики дореволюционной России, на котором оставался до своей отставки в 1989 году. Для меня общение с Мазаевым было тем более ценным, что я смог получить из первых уст сведения о начальных годах ГДР, информация о которых была скудной или вообще недоступной. Не будет преувеличением сказать, что именно Мазаев стал для меня ментором в освоении фактов непростой истории советско-германских отношений.
В частности, именно от него я узнал подробности волнений 1953 года в ГДР, получивших позже название «события 17 июня». Поскольку по распределению обязанностей он первым получал телеграммы с отчетами о происходящем в округах республики, он не только был очевидцем событий в Берлине, но и владел аутентичной информацией о положении в ГДР в целом. Рассказы Мазаева были очень важны для меня потому, что вокруг 17 июня нагромождено такое количество небылиц и домыслов, что уже тогда, три года спустя, было трудно разобраться, где правда, а где разгулялась безудержная фантазия стратегов
