американского отеля, а то был глубоким старцем, облаченным в нечто среднее между рубищем монаха и лохмотьями пастуха из «Эклог» Вергилия (исполненных однажды речитативом ученицами выпускного класса по тексту в обработке их старосты, каковой Мина когда-то была). Генри был нелюбопытен, послушен, каждый вечер надевал то, что находил в изножье постели, и нисколько не удивлялся, встречая Мину внизу, затянутую в турнюр или фижмы, акробаткой в обтягивающем комбинезоне с блестками или медсестрой эпохи Крымской войны. Правда, она всегда оставалась собой, не входила в образ под стать наряду, избегала говорить о том, как они оба в них смотрятся, точно одежда для нее вообще не имела значения, а главным было поесть, расслабиться и потягивать из бокала, который Мина научила племянника ей подносить. Генри принял заведенный порядок, полюбил долгое чаепитие и расписанное по минутам уединение, гадал по пути из школы, какой костюм поджидает его на этот раз, мечтал, чтобы на кровати оказалось что — нибудь новенькое. Мина была таинственна, никогда не проговаривалась за чаем, не хотела портить сюрприз, улыбалась, думая о своем, пока он готовил для нее коктейль и наливал себе лимонад, стояла, завернувшись в обнаруженную недавно мантию, безмолвно поднимала бокал, символически чокаясь с ним через всю огромную комнату. Поворачивала его спиной, прикидывая на глаз, где потребуется ушить очередной наряд, затем приступала к чайной церемонии, обычной болтовне и рассказам о том времени, когда выступала на сцене, или из жизни других людей. Все это было странно, но для Генри естественно, даже уютно (особенно зимой).
Как-то вечером, отправившись к себе после чая, Генри открыл дверь комнаты и обнаружил, что поперек его кровати лицом вниз лежит девочка. Подойдя ближе, он увидел, что это не девочка, а всего лишь узкое вечернее платье, парик из длинных белокурых волос, белые колготы и черные кожаные босоножки. Он прикоснулся к платью, затаив дыхание, — холодное, пугающе шелковое, оно все зашуршало, когда Генри его поднял, сплошь оборки и рюши, наслоения белого сатина и кружев с розоватой отделкой, аккуратный бант на спине. Он опустил его обратно на кровать, ничего более девчачьего в жизни не видел, отер о штаны ладони, не решаясь дотронуться до парика, который казался живым. Только не это, только не ему, неужели Мина серьезно? Он в растерянности постоял у постели, взял в руки белые колготы — их уж точно нет. Можно быть в обличье солдата, римлянина, пажа, кого угодно, только не в обличье девчонки, быть девчонкой неправильно. Как и все его приятели в школе, Генри игнорировал девочек, избегал их шушуканий и интриг, их смешков и намеков, а все эти дефиле за ручку по коридору, и записочки, и сюсю- мусю вызывали в нем чуть ли не скрежет зубовный. В смятении Генри походил по комнате, потом сел за стол и попробовал поучить французские слова:
Она вошла в его комнату в костюме, которого он раньше не видел: офицерский мундир, безупречный, подтянутый, с узкими эполетами и красной полосой вдоль штанин, волосы зачесаны назад (возможно, набриолинены), ботинки сверкают, а на лице с тяжелыми мужскими чертами едва заметные усики. Мина решительно устремилась к нему: «Ну, мой милый, ты, оказывается, даже не приступал, дай-ка я тебе помогу, все равно там надо затягивать сзади», — и она ослабила узел на его галстуке. Генри стоял, точно окаменев, не сопротивляясь, а она со знанием дела стянула с него рубашку, брюки, второй ботинок, носки и, что удивительно, даже трусики. Вымылся ли он? Держа за запястье, она затянула Генри в ванную, пустила теплую воду, протерла лицо губкой, отжала, стала тереть всюду как исступленная, точно совершала некий обряд. Он стоял нагишом посреди комнаты, как в кошмарном сне, а Мина рылась в вещах на его кровати, пока не нашла то, что искала; повернулась, держа в руках белые дамские панталоны, и Генри сказал про себя: «Нет», — но Мина уже опять была рядом. Встав перед ним на колени, она задорно сказала: «Подними ногу» — и похлопала его по икре тыльной стороной ладони, но он не шелохнулся, замер, напуганный нотками нетерпения в ее голосе: «Давай, Генри, ужин стынет». С трудом ворочая языком, он выдавил из себя: «Я их не надену». Еще мгновение она продолжала стоять, согнувшись у его ног, но потом вдруг выпрямилась, больно, злобно вцепилась в плечо, посмотрела прямо в глаза, точно собираясь ужалить взглядом. Она была загримирована под старика, подрисованные тут и там глубокие морщины растянулись от гнева вместе с нижней губой, обнажив зубы; его охватила дрожь — сначала в коленках, потом по всему телу. Она тряхнула его за плечо, прошипела: «Подними ногу» — и ждала, пока исполнит, но, двинувшись, он как — то сразу обмяк, и по ноге потекла тонкая струйка мочи. Она снова подтащила его к раковине, быстро вытерла ногу полотенцем и сказала: «Сейчас же», — и от ужаса, от унижения Генри потерял волю к сопротивлению, поднял одну ногу, потом другую, покорился холодному объятью платья, натянутого через голову, зашнурованного на спине, и колготкам, и кожаным босоножкам, и, наконец, тугому парику — золотистые локоны упали на глаза, свободно рассыпались по плечам.
Он увидел ее в зеркале — гадкую смазливую девочку, — отвернулся и понуро поплелся за Миной, шурша шелками и продолжая дрожать. Мина же выглядела теперь беспечной, примирительно подшучивала над его недавним упрямством, рассказала про свой поход куда-то (кажется, на ярмарку в парк Баттерси), и даже Генри, несмотря на смущение, догадался, что это ее возбуждение вызвано им, его близостью, его видом; дважды за время ужина она вставала, подходила к нему, целовала, тискала, разглаживала складки на платье: «Все забыто, все забыто». Позже, выпив три бокала портвейна, Мина развалилась в кресле и несколько раз подзывала его, как пьяный солдат потаскушку, сажала на офицерское колено. Генри старался держаться подальше, в животе все сжималось от ужаса, стоило только подумать, что Мина… Это она в образе или просто свихнулась? Он не мог решить, но игру в переодевание раз и навсегда разлюбил; в том, как она трясла его за плечо, как зашипела, было что-то темное, порочное, и, подчиняясь ее диктату, Генри гнал от себя эту мысль. К концу вечера, избегая Мининых рук, норовивших снова усадить его на колени, ловя свое отражение в многочисленных зеркалах гостиной (из каждого на него смотрела смазливая девочка в нарядном платье), он сказал себе: «Всё для нее, ничего не значит, всё она, я вообще ни при чем».
Эта темная загадочная ее сторона страшила Генри. В остальном Мина ему нравилась: была другом, часто смешила, не командовала. Уморительно имитировала голоса и, разойдясь во время рассказа (что случалось нередко), разыгрывала его по ролям, превращая гостиную в сцену.
— Решив окончательно и бесповоротно, что она бросает мужа, Дебора направляется прямиком на автобусную остановку. — Пританцовывая и размахивая руками, Мина выходит на середину комнаты. — И только там понимает, что попала в обед и сейчас из деревни не уехать. — Приложив колбу руку козырьком, Мина делает вид, будто высматривает автобус, затем хлопает себя по губам — рот открыт, глаза широко распахнуты, догадка озаряет ее лицо, как солнце, вышедшее из-за туч. — Тогда она решает вернуться домой и пообедать. — Снова короткий танец. — А дома за столом муж, и перед ним две пустые тарелки; он отрыгивает и говорит: «Я думал, ты меня бросила, поэтому съел твою порцию…»
Мина упирает руки в боки и буравит Генри ненавистным взглядом, будто он и есть этот самый муж (и Генри гадает, не надо ли ему подыграть: развалиться на стуле и рыгнуть). Но нет, Мина уже хохочет, давая понять, что рассказ закончился (она всегда смеется в конце). Временами Мину показывали по телевизору, чем Генри очень гордился, хоть это была всего лишь реклама: чаще всего она появлялась в обличье домохозяйки, знающей толк в стиральных порошках (бигуди под косынкой, болтает о чем-то с соседками у забора, одна из них наклоняется и спрашивает про ее простыни, в чем секрет белизны, и Мина объясняет с типичным южнолондонским прононсом). Мина специально взяла напрокат телевизор, чтобы смотреть себя в рекламе, они с Генри садились перед ним с программой и ждали ее появления. Дождавшись, смеялись. А потом Мина сразу же ею выключала. Лишь тогда они смотрели еще что-нибудь, но ее почти сразу начинали раздражать актеры: «Бог ты мой! Это же Пол Кук! В мое время он полы подметал в Ипсвичском
