– Повышением на ноль целых семь десятых градуса со времен промышленной революции, то есть за двести пятьдесят лет, говорят они, можно пренебречь, это в пределах обычных флуктуаций. А в последние десять лет температура была ниже среднестатистической. Несколько суровых зим работают против нас. А еще, добавляют они, у тех, кто разбогатеет на подачках и налоговых послаблениях Обамы, нет резона говорить правду. Ну и не забудем про ученых, включая мною упомянутую, которые передали сенатскому меньшинству доклад о климатических изменениях. Ты наверняка его видел.
Биэрд, поколебавшись, попросил еще вина. Беда с этими калифорнийскими красными винами, они такие мягкие, такие легкие, что пьются как лимонад. При своих шестнадцати градусах. Биэрд не мог отделаться от ощущения, что этот разговор недостоин мыслящего человека. Он навевал такую же скуку, как рассуждения о религии или филиппики против нее же, как разглагольствования о происхождении гигантских кругов на пшеничных полях и о летающих тарелках.
– Во-первых, не семь десятых градуса, а восемь, – сказал он, – а во-вторых, таким повышением, когда речь идет о климате, пренебречь нельзя, тем более что основной скачок произошел за последние три десятилетия. Десяти лет недостаточно для определения тренда. Нужно по крайней мере двадцать пять. Один год жарче, другой холоднее, чем предыдущий, и если нарисовать график среднегодовых температур, то выйдет ломаная, но идущая вверх синусоида. Если ты возьмешь за точку отсчета особенно жаркий год, то почти наверняка увидишь понижение, по крайней мере в течение нескольких лет. Это старый трюк под названием кадрирование или избирательный подход. А что касается ученых, подписавших альтернативный документ, то они составляют абсолютное меньшинство, Тоби, один к тысяче. Орнитологи, эпидемиологи, океанографы, гляциологи, рыбаки, операторы подъемников на лыжных курортах – подавляющий консенсус. Некоторые недоумки журналисты время от времени пишут опровержения, полагая, что таким образом демонстрируют независимость суждений. И конечно, какой-нибудь профессор со своим «особым мнением» привлечет к себе повышенное внимание. Существуют недобросовестные ученые точно так же, как существуют безголосые певцы или никчемные повара.
Лицо Хаммера выражало скепсис.
– Если глобальное потепление – миф, то мы в заднице.
Подливая себе вино, Биэрд подумал: как странно, столько лет деловые партнеры и так редко касаются главной темы. Их внимание всегда сосредоточено на бизнесе, на конкретной проблеме. А еще он подумал, что уже прилично набрался.
– Вот тебе хорошие новости. По оценкам ООН, каждый год на земном шаре от климатических изменений умирает триста тысяч человек. Бангладеш уходит под воду, потому что в океане из-за потепления поднимается уровень воды. В тропические леса Амазонки приходит засуха. Из сибирской вечной мерзлоты выделяется метан. Ледниковый щит Гренландии подтаивает, о чем стараются не говорить. Яхтсмены- любители проплыли северо-западным маршрутом из Атлантики в Тихий океан. Два года назад мы потеряли сорок процентов арктических льдов, наблюдаемых в летний период. Теперь тает восточная Антарктика. Будущее, Тоби, уже наступило.
– Ну да, – буркнул Хаммер. – Похоже, что так.
– Ты не веришь. Вот тебе наихудший сценарий. Предположим невероятное – один прав, а девятьсот девяносто девять не правы, все данные сфабрикованы, потепления нет. Среди ученых существует массовое заблуждение или заговор. Все равно остаются старые испытанные доводы: энергетическая безопасность, загрязнение окружающей среды, исчерпанность нефтяных запасов.
– Никто не купит у нас навороченную панель только потому, что через тридцать лет закончится нефть.
– Что с тобой? Неприятности дома?
– Ничего такого. Просто я столько вкалываю, а потом на телеэкране появляются ребята в белых халатах со словами, что никакого глобального потепления нет. И у меня начинается нервный тик.
Биэрд положил руку на плечо другу, верный знак того, что предел его терпения исчерпан.
– Тоби, послушай. Мы имеем дело с настоящей катастрофой. Расслабься!
К половине десятого их обоих, уставших с дороги, потянуло в постель, и они вместе вошли в лифт. Биэрд должен был выходить первым. Он попрощался с Хаммером и покатил чемодан по длинным коридорам, то и дело сворачивая под прямым углом и бормоча под нос номер комнаты, чтобы не забыть; иногда он останавливался перед очередной табличкой на стене и, покачиваясь, читал: «309–331». Поскольку его номер – 399 – всюду отсутствовал, то он брел дальше и в конце концов выходил к лифту с другой стороны, или это был похожий лифт с точно такой же песочной пепельницей, в которой лежал точно такой же потемневший огрызок яблока. С нарастающим чувством обреченности он снова пускался в путь и, рано или поздно, вновь оказывался перед лифтом. Только во время третьего захода до него дошло, что он держит пластиковую карточку вверх ногами, а его комната – 663 – на другом этаже. Он поднялся на лифте, нашел свою комнату, бросил чемодан в прихожей и, взяв из мини-бара бутылочку бренди и огромную плитку шоколада, присел на край кровати.
К счастью, было слишком поздно звонить Мелиссе и слишком рано звонить Дарлине, которая еще работала. Сил у него сейчас хватило лишь на то, чтобы дотянуться до пульта. Прежде чем зажегся экран, в ящике тихо, как-то по-домашнему чмокнула разогревающаяся электроника – такой близкий теплый звук материнского поцелуя. Безотносительно к его собственной матери. Он устал, выпил лишку и теперь был способен только переключать каналы. Ничего нового: телеигры, ток-шоу, теннис, мультяшки, заседания комитета конгресса, дебильная реклама. Две женщины, в чьи руки он сейчас вверил бы свою жизнь, обсуждали болезнь Альцгеймера у своих мужей. Молодая чета обменялась многозначительными взглядами, вызвавшими взрыв смеха у зрителей в студии. Кто-то заявил, словно кому-то возражая, что президент Обама все такой же всеми любимый святой. В последнее время Биэрд позиционировал себя как «пожизненного демократа». На разных мероприятиях, посвященных климатическим изменениям, он частенько вспоминал судьбоносный момент 2000 года, когда будущее нашей планеты качалось на весах и Буш украл победу из рук Гора, чтобы погрузить страну в пучину трагедии на восемь бесполезных лет. Впрочем, Биэрд уже давно потерял интерес к материальному изобилию и странностям Америки, как это подавалось национальным телевидением. Нынче даже в Румынии, как и повсюду, сотни кабельных каналов. А если что-то показали по телевизору, то ни о каких странностях говорить уже не приходится. Но сейчас он был слишком уставшим, чтобы оторвать палец от кнопок переключения каналов, сорок минут он сидел в ступоре с пустым стаканом в руке и пустой оберткой из-под шоколада на коленях, а затем прилег на наваленные сзади подушки и уснул.
Через полтора часа его расшевелил звонок карманного компьютера, окончательно же он проснулся, когда в ухе зазвучал голос ребенка, который появился на свет вопреки его всяческим, пусть даже деликатным, отговоркам. Вот она, Катриона Биэрд, во всей своей неотвратимости, как некогда запрещенная книга.
– Папа, – произнесла она серьезным тоном. – Ты чего делаешь?
В Англии сейчас шесть утра, раннее воскресное утро. Надо так понимать, что, когда ее разбудили первые солнечные лучи, она вылезла из постели и прямиком направилась к телефону в гостиной, чтобы нажать на первую кнопку слева.
– Дорогая, я работаю, – ответил он так же серьезно.
Он мог запросто сказать ей, что он спал, но ему, по-видимому, понадобилась эта ложь, чтобы легче переварить чувство вины, которое он тотчас испытал при звуках ее голоса. Разговоры с трехлетней дочкой частенько напоминали ему о его отношениях с разными женщинами, когда он давал неубедительные объяснения, или шел на попятный, или искал какие-то оправдания, а его при этом видели насквозь.
– Ты лежишь в кровати, у тебя голос сонный.
– Я читаю в кровати. А ты чем занимаешься? Что ты перед собой видишь?
Он услышал ее глубокий вдох и чмоканье чистого язычка, посасывающего молочный зуб, пока она обдумывала, какими новыми словечками щегольнуть перед ним. Она должна была стоять подле дивана или сидеть на диване, обращенном к большому ярко освещенному окну и цветущей вишне, а еще она должна была видеть на подоконнике чашу с крупными камнями, всегда вызывавшими ее интерес, эскиз Мура, подсвеченный солнцем на стене с нейтральными обоями, и длинные прямые полосы дубовых планок. Наконец она спросила:
– Почему ты не приходишь домой?
