Премьер-министр выступает в Глазго. Пероун включает звук — и вовремя: премьер-министр как раз говорит, что количество демонстрантов, собравшихся сегодня в Лондоне, превышает общее число жертв Хусейна. Неплохо сказано и, пожалуй, убедительно: с этого и надо было начинать. Но теперь слишком поздно. После Бликса это выглядит всего лишь тактическим приемом. Генри выключает звук. Он вдруг понимает, какое наслаждение доставляет ему готовка, — и даже эта мысль не уменьшает наслаждения. Оставшихся мидий он высыпает в самый большой дуршлаг, сует под кран и трет щеткой для овощей. Зеленоватые круглые моллюски, напротив, так и сияют чистотой — их он просто споласкивает под краном. Один из скатов выгибает спину, словно пытаясь выпрыгнуть из кипятка. Заталкивая его обратно деревянной ложечкой, Пероун ломает ему позвоночник, прямо под позвонком Т3. Прошлым летом он оперировал девочку- подростка: на поп-фестивале она залезла на дерево, чтобы получше разглядеть
На широкую и толстую разделочную доску Пероун выкладывает хвосты рыб-удильщиков, режет на куски и кладет в глубокую белую миску. Затем смывает лед с креветок и отправляет их туда же. В другую миску складывает моллюсков. То и другое ставит в морозилку, используя вместо крышек обеденные тарелки. На экране — здание ООН в Нью-Йорке, Колин Пауэлл садится в черный лимузин. «Его» сюжет оттеснили куда-то в конец, но Генри не возражает. Он прибирается в кухне, смахивает мусор в корзину, а разделочные доски ставит в раковину, под струю воды. Пора сливать бульон из-под скатов и мидий в сотейник. В результате этой операции образуется два с половиной литра ярко-оранжевого соуса. Еще минут пять Генри варит его отдельно, затем выключает. Перед самым ужином он подогреет бульон и минут десять прокипятит в нем рыбу и морепродукты. Готовое блюдо подаст на стол с черным хлебом, салатом и красным вином. За Нью-Йорком следует ирако-кувейтская граница: военные грузовики мчатся по пустынной дороге, наши ребята разбивают палатки у самых гусениц своих танков и ужинают сосисками из консервных банок. Генри достает из нижнего лотка холодильника салат-валерьянницу, кладет в овощерезку. Споласкивает листья салата холодной водой. Офицер, совсем молодой парень, стоя у палатки, указывает на развернутую карту и что-то рассказывает. У Пероуна не возникает искушения включить звук: отцензурированно-бодрая атмосфера военных новостей наводит на него тоску. Он режет салат и выкладывает его в глубокое блюдо. Масло, лимон, соль и перец добавит позже. На десерт — сыр и фрукты. А на стол накроют Тео и Дейзи.
Все приготовления закончены; тем временем начинается сюжет о самолете — он идет четвертым. Со странным чувством — как будто ему сейчас сообщат что-то новое и важное о нем самом — Пероун включает звук и встает перед экраном, вытирая руки полотенцем. Четвертое место в новостях означает, что ничего нового не выяснилось или, возможно, власти зловеще молчат; однако с первых же секунд по унылому тону диктора становится понятно, что сенсации не выйдет. Вот и пилоты — старший, с прилизанными седеющими волосами, и его невысокий плотный коллега — стоят у дверей отеля в Хитроу. Пилот объясняет через переводчика, что они не чеченцы, не алжирцы, вообще не мусульмане, а христиане, во всяком случае крещеные, а вообще-то ни Библию, ни Коран никогда и в руках не держали. Короче говоря, они русские и этим гордятся. И к американской детской порнографии, найденной в грузовом отсеке полусгоревшего самолета, не имеют никакого отношения. Они работают на респектабельную компанию с офисом в Голландии и отвечают только за самолет. Да, конечно, детская порнография — это отвратительно, но в их обязанности не входит проверять груз, занесенный в декларацию. Им не предъявлено никаких обвинений, и, получив разрешение от министерства гражданской авиации, они немедленно вылетят домой, в Ригу. Вопрос о действиях диспетчера и наземных служб тоже отпал: все было сделано по инструкции. Оба пилота к городской полиции претензий не имеют. Второй пилот, толстячок, добавляет, что больше всего мечтает сейчас о горячей ванне и выпивке.
Хорошие новости, однако, выходя из кухни в кладовку, Генри не чувствует ни удовольствия, ни даже облегчения. Почему? Оттого ли, что тревожился попусту и выставил себя дураком? Примета времени — информация сужает интеллектуальную свободу, не оставляя простора для фантазии. Легкость мысли в последнее время куда-то подевалась. Похоже, он превращается в простофилю — жадного, трепещущего потребителя новостной жвачки, крошек информации с правительственного стола. И как законопослушный гражданин, завороженным взглядом следит за ростом Левиафана, ища у него защиты. Этот русский самолет врезался в его бессонницу, и он жадно следил за новостями: загадка горящего самолета окрасила его день адреналином. Но нелепо было считать себя участником этой истории. Наивно полагать, что ты можешь что- то изменить, когда слушаешь новости или, лежа на диване, читаешь мнения экспертов, столь же безапелляционные, сколь и необоснованные, или пространные аналитические статьи с прогнозами на будущее — предсказаниями, которые забываются сразу по прочтении и не вспоминаются, когда ход событий их опровергает. «За» и «против» войны в Ираке: за уничтожение подлого тирана и его преступного семейства, выяснение вопроса о биологическом оружии, амнистию политзаключенных, прекращение пыток, розыск массовых захоронений, шанс на свободу и процветание, а также урок прочим деспотам. Или — против бомбардировки мирных городов, усиления потока беженцев, против голода, активизации терроризма, гнева арабских стран, пополнения «Аль-Каеды». И те и другие аргументы разумны и весомы; и с теми и с другими он готов согласиться. Быть может, эта нерешительность (если это нерешительность) выделяет его из массы равнодушных? Он принимает все ближе к сердцу, чем большинство людей. При каждой сводке новостей нервы его вибрируют, как натянутые струны. Он забыл о разумном скепсисе, запутался в противоречивых мнениях и уже не способен мыслить ни здраво, ни, что еще хуже, самостоятельно.
Русские пилоты входят в отель, больше он их не увидит. Он достает из кладовки несколько бутылок тоника, проверяет, на месте ли сухой лед и джин, — трех четвертей литра на человека вполне достаточно, потом выключает плиту. Наверху, на втором этаже, в угловой гостиной, задергивает шторы, включает свет, зажигает газ в искусственном камине. Эти тяжелые шторы, которые задергиваются с помощью шнура с массивным медным грузилом, полностью загораживают площадь и весь холодный мир, лежащий за ней. Тихая комната с высоким потолком выдержана в успокаивающих кремово-бежевых тонах: единственные яркие пятна — малиново-синий ковер на полу и полотно Говарда Ходжкина на камине: абстрактные желтые и оранжевые мазки по зеленому фону. Три человека, которых Пероун любит и которые любят его, скоро будут дома. Так что же с ним такое? Ничего, ровно ничего. Все в порядке, все прекрасно. Он останавливается у лестницы, не совсем понимая, что делать дальше. Затем поднимается в свой кабинет на втором этаже, останавливается перед расписанием на стене, соображая, что предстоит ему на следующей неделе. В понедельник — четыре плановые операции, во вторник — пять. Первой, в восемь тридцать, пойдет Виола, астроном на пенсии. Джей прав, она может не выкарабкаться. За каждым именем — история, досконально им изученная. В каждом случае он точно знает, что делать, и думает о предстоящей работе с удовольствием. Для тех девятерых, что ждут операции, — одни уже в больнице, другие дома, третьи сейчас как раз собираются в Лондон — все совсем по-другому: ужас ожидания, боязнь анестезии, обоснованное подозрение, что жизнь их уже не будет прежней.
Слышно, как внизу щелкает замок: по тому, как аккуратно отворяется и закрывается дверь, он понимает — это Дейзи. Как удачно, что она приехала раньше деда! Генри спешит вниз.
Увидев его, она подпрыгивает от радости:
— Ты уже здесь!
Они обнимаются, при этом Генри рычит, как медвежонок, — так он в шутку приветствует ее лет с пяти. Она и сейчас — совсем как маленькая, ему легко поднять ее на руки, и в гладкости ее мышц, в гибкости суставов, в доверчивых поцелуях есть что-то очень детское. Даже дыхание чистое, как у ребенка. Она не курит, почти не пьет — и вот-вот станет известным поэтом. А от Генри пахнет красным вином. Как это у него получилась такая воздержанная дочь?
— Ну-ка, дай я на тебя посмотрю!
Ни разу еще они не расставались на целых полгода. Пероуны многое позволяют детям, однако стараются держать их в поле зрения. Отодвинувшись от дочери на расстояние вытянутой руки, Генри всматривается в ее лицо — и очень надеется, что она не заметит, как влажно блестят его глаза и перехватывает в горле. Он еще только репетирует роль сентиментального старого осла. Нет, перед ним не ребенок. Независимая молодая женщина смотрит на него, гордо откинув голову, — та же королевская посадка головы, что и у ее матери; она улыбается, не разжимая губ, лицо ее светится умом. Есть сладкая
