Полковник к нему повернулся:
– Защита Трона от его врагов, господин следователь, вверена тайной политической полиции. И так уже слишком много было вмешательства в наши дела.
– Ничуть, полковник, мы расследуем гражданское правонарушение…
– И гражданское нарушение может стать lese majeste.[13] Я бы вас попросил не вмешиваться в мои вопросы, а я не буду мешать вашим. Скажите, – он повернулся к Якову, – вы являетесь членом какой-либо из так называемых политических партий, мной перечисленных, или какой- либо тайной террористической или нигилистической организации? Отвечать честно, не то в Петропавловскую крепость упеку.
– Нет, ваше благородие, никакой не являлся членом, – заторопился Яков. – Никогда я не принадлежал к политической партии или к тайной организации, какие вы называли. Честно сказать, я даже одной от другой не отличу. Будь я человеком более образованным, тогда бы дело другое, а так я даже мало что могу вам про них сказать.
– Если вы врете, вы будет жестоко наказаны.
– Кто же врет, ваше благородие? Как бывший солдат, я клянусь, что не вру.
– Зря надсаживаешься, – брезгливо бросил полковник, – я еще не встречал еврея, которого можно назвать солдатом.
Яков багрово покраснел.
Полковник что-то яростно начеркал на листе бумаги, лист сунул в карман и кивнул прокурору.
Грубешов выудил из портфеля тетрадь в черном коленкоровом переплете и, вздернув брови, изучал одну из густо исписанных страниц. Потом отложил тетрадь, и хотя пристально разглядывал Якова, по- видимому, он пребывал в приятнейшем расположении духа, когда сухим, но несколько севшим голосом объявил:
– Итак, мы мило развлеклись, господин Яков Шепсович Бок, он же Дологушев, он же не знаю кто еще. Теперь, однако, я должен вам поставить несколько серьезных вопросов и требую, чтобы вы отнеслись к ним с самым пристальным вниманием. По собственному вашему признанию, вы виновны в вопиющих нарушениях российского закона. Вы признались в некоторых преступлениях, что нам дает основание – полное основание – подозревать и другие, одно из которых характера столь серьезного, что я не могу его назвать, прежде чем мы скрупулезно не рассмотрим улик, к чему я и предлагаю незамедлительно перейти, с разрешения моих коллег.
Он поклонился Бибикову, и тот, продолжая курить, печально кивнул в ответ.
– О Б-же ты мой, – простонал Яков, – клянусь вам, ни в каком серьезном преступлении я не виновен. Нет, ваше благородие, самая моя большая вина – это глупость моя, что я жил в Лукьяновском без разрешения, и за это, господин следователь говорит, мне могут присудить месяц тюрьмы – но, конечно, серьезных преступлений за мной нет никаких.
О мой Б-г, прости меня, думал он в ужасе. Куда я попал? Хуже зыбучих песков. Вот что получаешь за то, что сам не знаешь, куда ставишь ногу.
– Точно отвечайте на мой вопрос, – сказал Грубешов, сверяясь с черной тетрадью, – вы «хасид» или «мисногид»? Благоволите записывать все ответы с величайшей точностью, Иван Семенович.
– Никто. Ни тот ни другой, – сказал Яков. – Я уже объяснял вот их благородию – я вообще ничего такого, я свободномыслящий. Я это для того говорю, чтобы вы поняли: я нерелигиозный человек.
– Этим вы ничего не выгадаете. – Прокурор вдруг разъярился. – Я ждал, что вы именно так ответите, и разумеется, с единственной целью запутать следствие. Теперь отвечайте прямо – вы обрезанный еврей, так или нет?
– Я еврей, ваше благородие, я это признаю, а во всем остальном я сам по себе.
– Мы через все это уже прошли, Владислав Григорьевич, – сказал Бибиков, – все записано. Прочитайте, Иван Семенович, это сбережет наше время.
– Я должен просить господина следователя меня не перебивать! – вспыхнул Грубешов. – Мне не важно, сбережем ли мы время. Это для меня не существенно. Позвольте мне продолжать без ненужных помех.
Бибиков поднял кувшин, чтоб налить себе воды, но кувшин был пустой.
– Я налью, ваше благородие? – шепнул Иван Семенович.
– Не надо, – сказал Бибиков, – я не хочу пить.
– Кто такие свободомыслящие? – спросил полковник.
– Не теперь, полковник, очень вас прошу, – сказал Грубешов. – Это не политическая партия.
Полковник Бодянский закурил папиросу.
Грубешов обратился к Якову, медленно читая некоторые слова по тетради и выделяя их голосом.
– У вас есть такие евреи – да? – которые называются «цадики»? Когда надо навредить какому-нибудь христианину, или, как вы выражаетесь, «гою», еврей идет к «цадику» и дает ему «пидион», то есть известный гонорар, и «цадик» с помощью магических чар навлекает на этого христианина беду. Это истинный факт? Отвечайте.
– Вы уж меня простите, – сказал Яков, – я не могу понять, чего вы от меня хотите. Какое я имею касательство к подобным вещам?
– Скоро поймете, если еще не поняли, очень даже скоро. – И Грубешов побагровел. – А тем временем ответьте мне честно и прямо, не изрыгая в ответ никому не нужных вопросов. Скажите, что у вас, у евреев, значит «афикомен»? Я требую чистой и голой правды, без всяких ваших финтифлюх.
– Но какое же это все имеет ко мне касательство? – спросил Яков. – Что я знаю про вещи, о которых вы меня спрашиваете? Если вам они непонятны, так же точно они непонятны и мне.
– Я должен еще раз просить вас оставаться в рамках вопроса. Последний раз вынужден терпеливо напомнить вам, что собственные ваши идеи мне решительно неинтересны. Возьмите в соображение, что вы уже попали в весьма серьезную неприятность, и попридержите язык.
– Точно я сказать не могу, – ответил совершенно раздавленный мастер, – но, по-моему, это такая маца, которую едят на Пасху, чтобы защититься от злых духов и злых людей.
– Запишите это все, Иван Семенович. И она обладает магической силой?
– На мой взгляд, это суеверие, ваше благородие.
– Но вы говорите, это то же самое, что и маца?
– В общем, то же самое, по-моему. Я в таких делах не специалист. Если хотите знать правду, меня эти дела не очень интересуют. Пусть кто хочет, придерживается обычая, я ничего не имею против, но лично для меня интересней все новое.
Он глянул на Бибикова, но господин следователь смотрел в окно.
Грубешов запустил пальцы в портфель и вытащил что-то, обернутое в платок. Медленно отогнул все четыре конца и торжествующе показал треугольный обломок мацы.
– Это было найдено в вашем помещении над конюшней в кирпичном заводе. Ну, что вы теперь скажете?
– Что я могу сказать, ваше благородие? Ничего. Это маца. Она не моя.
– Это «мацо шмуро»?
– Я не умею отличить, какая маца.
– Я так понимаю, что «мацо шмуро» едят очень религиозные евреи.
– Наверное.
– И чем же она отличается от обыкновенной мацы?
– Не спрашивайте меня про это, ваше благородие. Я сам не знаю.
– Я буду спрашивать, что мне заблагорассудится. Буду спрашивать, пока у тебя глаза на лоб не полезут. Понятно?
– Да, ваше благородие.
– Вы пекли эту мацу?
– Нет.
– Тогда каким же образом попала она в ваше жилище? Именно там ее обнаружила полиция.
– Ее принес один старик, мне он не знаком. Даю честное слово. Он заблудился ночью на кладбище, я взял его к себе переждать снегопад. Мальчишки ушибли его камнем. Он испугался.
– На кладбище в Лукьяновском – там это произошло?
