– А ну придержать язык! – цыкнул на Якова смотритель. – Душа твоя грязная, и выражения такие же.
– Своя рубашка ближе к телу, – промямлил Гронфейн, – а у меня пятеро детишек и нервная жена
– Мало того, – сказал смотритель, – у нас записано, что вы пытались вот его подкупить, чтобы отравил того сторожа, который видел, как вы пытались схватить мальчишку, и заплатил Марфе Головой, чтобы не свидетельствовала против вас. Так это или нет? – спросил он у Гронфейна.
Фальшивомонетчик только кивнул, и пот стекал из-под шляпы на его темные веки.
– Откуда же у меня такие деньги, чтобы их подкупать?
– Еврейская нация помогла бы, – за всех нашелся инспектор.
– Увести его, – сказал старик Грижитской. – Прокурор вас вызовет, когда понадобитесь! – кинул он Гронфейну.
– Шпион! – кричал Яков. – Гнусный предатель! Все это грязная ложь!
Надзиратель, как слепого, выводил Гронфейна из комнаты.
– Вот такой помощи и ждите от своих соплеменников, – сказал Якову пристав. – И лучше бы вам признаться.
– Мы не позволим таким, как ты, издеваться над нашими правилами! – рыкнул смотритель. – Теперь в одиночку пойдешь, а письма приспичит сочинять – кровью напишешь.
Он варился заживо в раскаленной жаре крошечной одиночки, куда его бросили, весь плавал в поту, и пот хлестал из подмышек; но на третью ночь отодвинули болт, скрипнул ключ в замке и открылась дверь.
Стражник толкал его вниз, к смотрителю.
– Возись тут с тобой, твою мать, на кой ты мне сдался.
Там оказался следователь, сидел в кресле, обмахивался жухло-желтой соломенной шляпой. В чесучовом костюме, при белом шелковом галстуке, четко чернея бородкой на очень бледном лице, он серьезно в чем- то убеждал старшего надзирателя в воняющих гуталином штиблетах, а тот краснел, пыжился, кипятился. Когда Яков, мертвенно-серый, едва держась на ногах, переступил порог, оба сразу смолкли. Погодя старший надзиратель, кусая губы, заметил:
– Однако так оно не положено, если вам угодно знать мое суждение.
На что Бибиков возразил терпеливо:
– Я здесь во исполнение своих служебных обязанностей, господин старший надзиратель, и, следственно, вам нечего опасаться.
– Так-то оно так, но почему среди ночи, когда смотритель в отсутствии и все остальные спят? Странное время для исполнения служебных обязанностей, если желаете знать.
– Да, ужасная ночь, после нестерпимо знойного дня, – сказал Бибиков хрипло и кашлянул в кулак. – Но сейчас все же чуть-чуть попрохладней. С Днепра даже веет свежестью, как выйдешь на улицу. Честно говоря, я лег было в постель, но жара в доме несносная, простыни хоть выжимай. Я уж ворочался, мучился, но понял, что мне не уснуть, и встал. А уж когда я встал и оделся, мне пришло в голову, что лучше заняться делом, чем бесцельно слоняться по дому, пить холодный нарзан, который мне заведомо навредит, и клясть жару. Счастье еще, что жена и дети на даче, на Черном море, в августе и я к ним подамся. Днем ведь жара поднималась, знаете ли, до сорока, а теперь около тридцати трех. Уверяю вас, сегодня работать у меня в кабинете не было решительно никакой возможности. Мой Иван Семенович так жаловался на тошноту, что пришлось домой его отослать.
– Что же, как вам будет угодно, – сказал старший надзиратель. – Но уж как вам будет угодно, а я останусь при вашем допросе. Мы отвечаем за арестованного, это, надеюсь, понятно.
– Могу ли я вам напомнить, что ваша обязанность – его здесь содержать, моя же – расследовать дело? Подозреваемого пока не судили, приговор ему никакой не вынесен. Ему даже не представлено обвинение. В тюрьму он препровожден тоже без законного обоснования. Он здесь просто в качестве вещественного доказательства. И я, если позволите, вправе допросить его с глазу на глаз. Время, быть может, и не самое удобное, ну так ведь это всего лишь условность; а потому я просил бы вас отлучиться ненадолго, ну, скажем, не более чем на полчаса.
– Но я по крайней мере должен знать, о чем у вас будет разговор, а то ведь смотритель, как вернется, будет интересоваться. Если об условиях содержания в тюрьме, то должен вас прямо предупредить: смотритель будет весьма недоволен. Никакого исключения для еврея не делается. Если он следует правилам, с ним обращаются наравне со всеми заключенными. А уж если не следует, пусть на себя и пеняет.
– Мои вопросы не будут касаться условий его содержания в тюрьме, ибо я, безусловно, рассчитываю на то, что они гуманны. Смотрителю, господину Грижитскому, вы можете сообщить, что меня интересовали некоторые допросы подозреваемого, произведенные ранее, до меня. Если же господину смотрителю понадобятся сведения более точные, благоволите ему передать, что он может снестись со мною по телефону.
Бросив кислый взгляд на Якова, старший надзиратель удалился.
Бибиков минуту сидел, приложив палец к губам, потом быстро подошел к двери, прислушался, потом подвинул два стула в дальний бессветный угол комнаты, сел сам и предложил ему сесть.
– Друг мой, – сказал он быстро, понизив голос, – по вашему виду я заключаю, что вам несладко пришлось, и, прошу вас, не сочтите меня нерадивым или бесчувственным, если я не буду об этом распространяться. Я обещал смотрителю держаться других предметов, да и времени у нас маловато, а мне так много нужно сказать вам.
– Да все со мной хорошо, ваше благородие, – пробормотал Яков, перебарывая волнение, – только вот не знаю, может быть, вы могли бы добиться для меня другой обуви? Я ноги стер до крови, а они никто мне не верят. Или пару другую, или, может быть, молоток хотя бы и клещи, я бы эти приладил.
Он передохнул и утер глаза рукавом.
– Вы уж извините меня, я немного не в себе, ваше благородие.
– На нас с вами одинаковые льняные костюмы, как я погляжу, – пошутил Бибиков, обмахиваясь своей легкой шляпой. И, понизив голос, прибавил: – Скажите, какой у вас размер, я пошлю вам пару штиблет.
– Лучше не надо, наверно, – шепнул Яков, – а то смотритель догадается, что я вам нажаловался.
– Вы ведь поняли, что это не я, а прокурор приказал вас сюда упечь?
Мастер кивнул.
– Папироску не желаете ли? У меня, да вы же знаете, турецкие, прелесть.
Он подал Якову зажженную папиросу, тот пыхнул несколько раз и ее отложил.
– Извините, только зря добро перевел, – и он закашлялся. – Жарко, трудно дышать.
Следователь убрал портсигар. Вынул из нагрудного кармана пенсне и, подышав на него, посадил на потный нос.
– Я хочу, чтобы вы это знали, Яков Шепсович, ваш случай представляет для меня исключительный интерес, и не далее как на той неделе я в набитом, варварски-душном вагоне вернулся из Санкт-Петербурга, где имел разговор с министром юстиции князем Одоевским.
Он подался вперед и тихо сказал:
– Я туда ездил представить свидетельства, которые мне уже удалось собрать, и ходатайствовать, чтобы обвинение против вас, как я предлагал уже и господину прокурору, было сведено к вашему незаконному проживанию в Лукьяновском, либо вовсе с вас снято, при условии, что вы оставите Киев и отправитесь в свои родные края. Но вместо этого мне было настоятельно велено без малейшей тени сомнения продолжать начатое расследование. Больше всего смутило меня, Яков Шепсович, под строжайшим секретом вам доложу, что, хотя министр юстиции выслушал меня вежливо и с очевидным вниманием, я безусловно ощутил, что он ждет свидетельств, подтверждающих вашу виновность.
– Вейз мир.
– Прямо ничего такого сказано не было, уверяю вас, это всего лишь мое впечатление, а я мог ведь и ошибиться, но, впрочем, едва ли. Честно сказать, это дело, кажется, вообще порождает бездну умолчаний, околичностей, смутных намеков, туманных экивоков, странных вопросов, которых я не понимаю, ну и так далее. Ничего – и до сих пор – мне не было сказано прямо, однако я ощущаю на себе давление, я чувствую, что от меня ждут, чтобы я, так сказать, обнаружил свидетельства, соответствующие расхожему
