пока ее не стошнит, но тут он вдруг без всякой связи вспомнил, как его дядя Дом, давным-давно, еще до своего отъезда, брал с собой маленького Тони, одного из всех ребят, на ловлю крабов в залив Шипсхед. Однажды они поехали туда ночью и забросили в воду проволочные ловушки с приманкой, а когда они их вытащили, в одной сидел огромный зеленый омар. Но тут подошел толстомордый полисмен и сказал, что, если в омаре меньше девяти дюймов, надо бросить его в воду. Дом сказал, что в нем девять есть наверняка; но полисмен сказал — поменьше умничай, и Дом промерил омара, а в нем оказалось целых десять дюймов, и они всю ночь хохотали над этим омаром. Тони вспомнил, как он горевал, когда дядя Дом уехал, и слезы выступили у него на глазах. Он вдруг подумал — во что превратилась его жизнь, и подумал про девчонку, и ему стало жалко, что она такая маленькая — и уже воровка. Он чувствовал, что надо бы чем-то ей помочь, предостеречь, — пусть бросит, пока ее не поймали, не исковеркали ей жизнь в самом начале. Ему страшно хотелось сказать ей все, но, когда он вышел к прилавку, она испуганно посмотрела на него — почему он там задержался? Он смутился при виде этих испуганных глаз и ничего не сказал. Она сунула ему монетки, схватила бумагу и убежала из лавки.
У него подкосились ноги. Пришлось сесть. Он хотел убедить себя, что незачем с ней разговаривать, но не мог отвязаться от мысли, что поговорить с ней необходимо. Он спрашивал себя — ну и что? Ворует конфеты, и пусть ворует, да и роль проповедника добра была ему чужда и неприятна. И все же он никак не мог себя убедить, что ему нечего вмешиваться, что он зря считает это своей обязанностью. Но он совершенно не знал, что ей сказать. Обычно он с трудом подбирал слова, вечно заикался, особенно когда случалось что-нибудь неожиданное. Он боялся, что заговорит как малохольный, и она его всерьез не примет. Нет, он должен поговорить с ней строго, определенно, и если она даже перепугается, она поймет, что ей хотят добра. Он никому ничего не рассказал, но часто думал о ней и, когда выходил мыть окошко или подымать штору, оглядывался на девчонок, играющих на улице, — нет ли ее среди них, но ни разу ее не видел. В понедельник, через час после открытия лавки, он уже выкурил целую пачку сигарет: ему казалось, будто он нашел, что ей сказать, и теперь почему-то боялся, что девчонка не придет. А может быть, она и побоится взять шоколадку. Он не знал — кстати это будет или некстати, настолько ему хотелось выложить ей все, что он считал нужным. И в одиннадцать часов, когда он читал «Ньюз», она появилась, спросила цветную бумагу и глаза у нее так блестели, что он отвернулся. Он понял, что она опять собирается что-то украсть. Уйдя в глубь лавки, он медленно открыл ящик, наклонив голову, украдкой поглядел в зеркало и увидел, как она скользнула под прилавок. У него заколотилось сердце, ноги словно гвоздями прибило к полу. Он старался вспомнить, что он собирался сделать, но его сознание походило на темную пустую комнату, и в конце концов он дал девчонке уйти, как всегда, и ее медяки жгли ему ладонь.
Потом он объяснил себе, что не заговорил с ней, потому что шоколадки были уже у нее, и она перепугалась бы куда больше, чем он того хотел. Поднявшись наверх, он не лег, а усевшись у кухонного окна, стал смотреть на задний двор. Он ругал себя мямлей, размазней, но потом подумал — нет, надо сделать иначе. Он все сделает деликатно. Он придумал, как он ей намекнет, и, уж конечно, это ее остановит. А потом, когда-нибудь, он ей объяснит, как здорово, что она вовремя остановилась.
В следующий понедельник он все убрал с подносика, откуда она таскала шоколадки, — теперь она наверняка поймет, что он все знает. Но она, как видно, ничего не поняла, только рука у нее нерешительно задержалась, а потом схватила два пакетика леденцов с другого подноса и опустила их в черную клеенчатую сумку, которая всегда была при ней. На следующий раз он убрал все и с верхней полки, но она, очевидно, ничего не подозревала, а просто потянулась к другой полке и опять что-то стащила. В один из понедельников он нарочно положил мелочь — серебро и медяки на поднос с конфетами, но она не взяла ничего, кроме конфет, и его это как-то обеспокоило. Роза все приставала, чего он ходит такой скучный и почему стал есть столько шоколаду. Он ей не отвечал, и она с подозрением поглядывала на покупательниц, не исключая и маленьких девочек. Он с удовольствием дал бы ей в зубы, но все это было неважно, лишь бы она не знала, что его мучает.
А он неотвязно думал — надо что-то сделать, и поскорее, не то девчонке будет все трудней отвыкнуть от воровства. Придется решительно вмешаться. И он придумал план, который ему показался самым верным. Он оставит на подносе только две шоколадки, и в одной, под обертку, засунет записочку — пусть прочтет, когда останется одна. Он исписал не один листок бумаги, составляя записку, и, наконец, выбрав текст, показавшийся ему лучше всех, переписал его отчетливыми печатными буквами на кусочке картона и сунул под обертку шоколадки. Там стояло: «Не делай этого, иначе тебе всю жизнь будет плохо». Он долго думал, как подписать: «Друг» или «Твой друг» — и в конце концов выбрал: «Твой друг».
Было это в пятницу, и он еле дождался понедельника. Но в этот понедельник она не пришла. Он долго ждал, но тут спустилась вниз Роза, и ему пришлось уйти наверх. А девчонки все не было. Он был страшно разочарован — ведь она никогда до сих пор не пропускала своего дня. Он лег на кровать в башмаках и уставился в потолок. Было обидно, что она оставила его в дураках, а сама теперь, наверно, обжуливает еще кого-нибудь. И чем больше он об этом думал, тем горше становилось на душе. У него дико разболелась голова, он никак не мог уснуть, потом вдруг заснул и проснулся без головной боли. Но проснулся он в мрачном настроении, в тоске. Он подумал о дяде Доме — тот уже давно вышел из тюрьмы и уехал бог знает куда. Интересно, встретятся ли они где-нибудь, если он возьмет те пятьдесят пять долларов и смоется? Потом он вспомнил, что Дом, наверно, уже совсем старик, может, и не узнает его, когда встретит. Он стал думать о жизни. Никогда не бывает так, как хочется. Старайся не старайся, все равно наделаешь ошибок, и никак от них не избавишься. Ни неба не увидишь, ни океана, потому что ты в тюрьме, только никто ее тюрьмой не зовет, а назовешь — никто не поймет, о чем ты, или притворится, что не понимает. Тоска его одолела. Он лежал, не двигаясь, ни о ком не думая, никого не жалея — ни себя, ни других.
Спускаясь вниз, он с насмешкой подумал, почему это Роза так долго его не хватилась, не изругала, но вдруг услыхал, что в лавке полно народу и Роза визжит как недорезанная. Протолкавшись через толпу, он с отвращением увидел, что она поймала девчонку с шоколадками и трясет ее так, что у той голова мотается во все стороны, как шар на веревочке. Выругавшись, он отшвырнул Розу от девчонки — у той на лице был смертельный ужас.
— Ты что, убить ее хочешь? — крикнул он Розе.
— Она воровка! — завопила Роза.
— Заткнись!
И он ударил ее по губам — иначе не остановить этот визг, но ударил сильнее, чем хотел. Рози ахнула и отшатнулась. Она даже не заплакала — обалдело глядя на толпу, она попыталась улыбнуться, и все видели, что у нее на зубах кровь.
— Ступай домой! — приказал Томми девчонке, но толпа у дверей расступилась, и в лавку вошла ее мать.
— Что случилось? — спросила она.
— Она мои конфеты крала! — завопила Роза.
— Я ей разрешил, — сказал Томми.
Роза выпучила на него глаза, словно он опять ее ударил, и, скривив губы, заплакала.
— Одну тебе, мама, — сказала девочка.
Мать с размаху ударила ее по лицу.
— Ах ты, воровка, я тебе все руки оборву!
Она крепко схватила девчонку за руку и дернула за собой. Девочка метнулась, словно в танце, не то падая, не то убегая, но у дверей ухитрилась обернуться к Томми и высунуть длинный красный язык.
Бернард Маламуд
В новелле Маламуда «Девушка моей мечты» есть начинающий писатель со смешной фамилией Митка. Митка пишет «символистичные», а потому «туманные» романы, которых не берет ни одно издательство, и молодому человеку так и не удается вкусить от сладкого бремени литературной славы. Образ Митки в какой-то мере автобиографичен. Бернард Маламуд (род. в 1914 г.), подобно своему герою, также жил в «меблирашках», печатался в дешевых журналах, писал хотя и не «туманные», но, уж во всяком случае, не простые, в определенном смысле даже «символистичные» произведения. И долго ждал литературной
