— Ты прав, — признался Гриммельман.
— Почему?
— Потому что не люблю кровопролития. На моем веку его было более чем достаточно. Через всю мою жизнь тянулись убийства… Я устал от них.
— Но это не убийство, а самозащита, — не уступал О'Брайен.
— Так оправдывается всякое убийство.
— Неужели ты хочешь умереть только из-за того, что бабуины пожрут здесь все?
— Нет, конечно. Я хочу жить. Выжить, а потом спокойно умереть на ферме моего брата. И все же не следует уничтожать невинных животных. Убийство всегда остается убийством.
— Это своего рода война, — упорно не сдавался О'Брайен.
— Нет, я не могу с тобой согласиться, — стоял на своем старик.
О'Брайен поднялся и пошел в пещеру. Гриммельман остался один. Он задумался, наслаждаясь прохладой наступающего вечера.
Со всеми ими творилось что-то неладное. Они испытывали какое-то странное чувство, похожее на голод, на малодушие, на стыд… Каждый из них на своем жизненном пути как бы потерял себя, утратил самое ценное, что было в его личности. И вот теперь рука судьбы забросила их в девственную чистоту времени и пространства, в эту пустыню, в эти темные горы, словно предоставила им шанс вновь обрести самих себя.
Каждого из них привели на борт рокового самолета разные обстоятельства.
В О'Брайене всегда жила неутолимая жажда чего-то еще не найденного, какое-то неясное стремление, которое и заставило его приехать в Африку. Бэйн неглупый человек, но, несмотря на хорошее воспитание, бродяга и пьяница. Стюрдевант замешан в грязные дела южно-африканской компании. Он перевозчик черного товара, негров, продаваемых в рабство на рудники. Молодая миссис Монктон — глубоко одинокий человек, живущий без радости, без любви. И вот здесь, вдали от суетной цивилизации, от пагубных привычек и порочных развлечений каждый из них мог найти то, что безуспешно искал в жизни.
Наступил вечер. Все сидели и ужинали у костра возле пещеры. Грэйс Монктон сварила суп. Она взяла медный котелок Стюрдеванта, наполнила его водой и с одобрения Гриммельмана добавила туда все, что они сумели найти днем и хоть в какой-то степени могло пойти в пищу. Сначала гладкий маслянистый корешок, который старик сначала попробовал сам, потом — семена травы и увядший огурец. Когда суп прокипел и остыл, оказалось, что он все же вкуснее, чем просто теплая вода. Поев дынь, все по очереди глотали жиденький суп из котелка.
О'Брайен рассказывал о бабуинах и о своем намерении перестрелять их. Все остальные внимательно слушали.
— Что бы ты ни затевал, ничего не выйдет, — заметил Гриммельман, — тебе не удастся причинить им сколько-нибудь ощутимого вреда.
— Почему же? — удивился О'Брайен. Старик улыбался, и ото разозлило охотника.
— Ты ничего не сумеешь сделать, — продолжал немец. — Бабуины умны и слишком проворны. Стоит им понять, что ты способен убивать с большого расстояния, как они станут держаться вне пределов досягаемости твоего ружья. Бабуины для этого достаточно сообразительны. Известно ли тебе, что египтяне использовали их для выполнения такой простой работы, как, например, сбор хвороста? И что обезьян заменили людьми только тогда, когда оказалось проще использовать труд военнопленных?
— Я тоже советую тебе отказаться от этой затеи, — обратился к О'Брайену Бэйн. — Сохрани свою энергию и силы для чего-нибудь более полезного.
Охотник только улыбнулся. На этом разговор о бабуинах был окончен.
В момент трагедии на Пирл Харборе О'Брайен одолел лишь половину университетского курса. Неугомонный, вечно увлекающийся футболом он провалился на экзаменах по двум предметам. В университете, где учился О'Брайен, было много студентов, но преподавание велось на довольно низком уровне. Университет основали в конце прошлого столетия несколько интеллигентов-самоучек и преподавателей, которых субсидировали богатые промышленники из Калифорнии. Дело пошло на лад. В начале 1900-х годов — ранние дни освоения Запада — университет обучил и воспитал два поколения западной элиты, которая вышла из него просвещенная и полная чувства собственного достоинства.
Однако во время первой мировой войны университет пришел в упадок. Основные кадры преподавательского состава и десятки лучших профессоров были изгнаны на почве шовинистической пропаганды. Те, кто еще остался, были уволены или вынуждены уйти в отставку, заподозренные в распространении «красной опасности». Характер университета изменился: исследовательская работа на демократической основе сменилась местничеством и рутиной. Некоторое оживление наступило разве что с увлечением футболом: университетская команда сразу же получила национальное признание.
О'Брайен поступил в этот университет по двум причинам. Во-первых, дед его пожертвовал университету в начале его существования миллион долларов. А во-вторых, О'Брайен увлекался футболом. Учиться ему не было нужды, поскольку состояние его семьи оценивалось в двадцать миллионов долларов; она владела газетами, ранчо, городскими домами и получала небольшие проценты на акции «Стандард Ойл Компани». Кроме того, О'Брайену не хотелось уезжать на Восток. Он ненавидел большие города, хорошую одежду, книги. И О'Брайен остался в Калифорнии, поступил в университет и стал играть в футбол. Он изучал лишь те предметы, которые не требовали большого труда. Носил грязные пропотевшие рубашки, старые брюки и не брился по нескольку дней. Но зато из него вышел прекрасный атлет.
На следующий день после трагического события в Пирл Харборе О'Брайен завербовался в морскую пехоту. Его повезли на Восток: в учебный лагерь на острове Парри, а затем в Куантико, где произвели в офицеры. Впервые в своей жизни молодой человек попал в среду, полностью удовлетворявшую его склонностям: здесь все зиждилось на конкуренции и соперничестве, все было просто и естественно, слабых отсылали отсюда, наиболее сильные выдвигались на командные посты. О'Брайен лучше всех своих товарищей окончил офицерские курсы и был послан на Соломоновы острова.
Для младшего офицера О'Брайен обладал редкими способностями и сообразительностью. Он в полном смысле этого слова властвовал над подчиненными и в то же время всегда защищал их, а они отвечали ему за это фанатической преданностью. О'Брайен интуитивно угадывал, когда приказ о наступлении был ошибочен и обречен на провал. В таких случаях он держался сзади до тех пор, пока острота опасности не проходила. А иногда он на свой страх и риск проявлял инициативу и однажды так глубоко вклинился в расположение противника со своим отрядом, что действия его послужили началом общему наступлению, в результате которого были достигнуты большие успехи и сохранено много жизней.
Однажды О'Брайен был ранен и провел беспокойную неделю в полевом госпитале, уставившись взглядом в прогнувшуюся зеленую парусину над головой. Однако он возвратился в строй, возглавил ночную вылазку на японский аэродром и удостоился «Серебряной звезды». Во время завершающего крупного сражения О'Брайен стал командиром роты и снова был ранен осколком снаряда.
Потом последовали новые кампании, другие острова, долгие годы в слепящих белых песках, среди перепутанных мангровых корней и хрупких кораллов. Одни эпизоды О'Брайену вспоминались ярче, другие — бледнее: плавающие трупы морских пехотинцев и чайки над ними; японцы, выкрикивающие по ночам в джунглях непристойные слова в адрес Бэйб Рута [13] и Рузвельта; первые пленные, выглядевшие жалкими и безобидными; японский офицер, выходец из Калифорнии, которого он застрелил.
Мир света и мрака, мертвых и живых, отступлений и атак. О'Брайен отказался от повышения и перехода на штабную работу. Он оставался тем, кем был, до конца войны. Командиром роты. Лучшим в дивизии.
Задолго до рассвета, когда еще было темно и холодно, О'Брайен тихо поднялся, взял ружье и вышел из пещеры.
«Старый немец дурак, — думал он. — Бабуины наши враги, их надо уничтожить. Он охотник, а все его спутники не понимают и не знают, что такое охота, им не дано выжидать, планировать и соображать».
Ружье придавало О'Брайену уверенность. Прекрасно пригнанное, массивное, оно легко лежало на
