Снова присаживаясь, Дорвиль широким жестом отправляет куда подальше все свои соображения.
– Во всяком случае, суть не в этом. Вернемся к Аньес… до того как Дакоста получил эту ассигнацию, помеченную его дочерью, я думал, что Аньес дала деру. Затем я стал рассуждать, примерно как и вы, и уже подумывал пригласить вас, чтобы все это распутать, когда Лора Ламбер произнесла ваше имя и сразу же вам позвонила.
– Вы могли бы все это честно сказать.
– Честно сказать – что?
– Что за исчезновением Аньес, по вашим предположениям, скрывается алжирский предатель… которого вы хотите задержать.
Он пожимает плечами.
– Возможно. Но я не знал, согласитесь ли вы. В конце концов, это дело касается вас не так, как нас.
– Я бы все равно согласился заняться поисками Аньес, оставив вас затем самого разбираться с этим фруктом.
Он поджимает губы. Точь-в-точь пострел, захваченный с поличным и сразу растерявший весь свой гонор. Он хрипит:
– Гм… а сейчас? Вы будете продолжать… несмотря на отсутствие откровенности с моей стороны?
– Да.
– Вы это говорите таким тоном!
– Каким тоном?
– Не знаю. Странным тоном.
– Возможно.– Я усмехаюсь.– Так вы, значит, поразмыслили и пришли к выводу, что Аньес обнаружила что-то, имеющее отношение к алжирскому делу. Вы поделились своими соображениями с Дакоста?
– Ни с Дакоста, ни с Лорой. Лора…– Он пытается изобразить улыбку. Ему это не очень удается.– Мы с ней были хорошими друзьями. Даже больше того. Ну а теперь, вы понимаете…
Нет, я не понимаю, как это можно дуться друг на друга, после того как вместе спали, но знаю, что так бывает у многих расставшихся любовников. Я качаю головой. Дорвиль продолжает:
– Что же касается Дакоста, то не будет неправдой сказать, что он совершенно отупел и был в полнейшей растерянности. Зачем было усугублять его смятение?
– Да. И потом, наверное, вы не были так уж уверены в его невиновности?
– О! Послушайте!
Подразумевается: «Вам решительно доставляет удовольствие все усложнять и понимать превратно».
– Да, я знаю,– говорю я.– Дакоста – жертва судьбы… и уличных пробок. Что не помешало вам ответить мне «нет» прошлой ночью на мои вопрос о том, не он ли продал своих товарищей. Вы даже встали на его защиту, хотя вам и было несколько не по себе.
– А как же иначе? – вздыхает он.– Бывают минуты, когда я сам не знаю, что и думать… Нет,- добавляет он, энергично встряхнув головой.– У меня, конечно, имелись подозрения, как и у всех, но они совершенно необоснованны… Конечно…– его энергия потихоньку убывает,– конечно, его поведение дает повод для подозрений…
– О да! Его дочь исчезает, он не обращается в полицию, у него такой вид, будто ему наплевать. Это уже немало для заочно или просто осужденного. Нормальный отец должен был бы вести себя иначе. Есть отчего зародиться любопытным мыслишкам в таком профессионально подозрительном мозгу, как мой. И одна из этих мыслишек заключается в том, что Аньес – не его дочь, вот почему ее судьба ему безразлична, хоть он и не слишком афиширует это.
– Не его дочь?
– Не сильно-то она на него похожа внешне.
– Это ни о чем не говорит.
– Пусть так. Но я бы предпочел, чтобы она была не так красива и чуть больше походила на Дакоста. Может, его жена заимела ее от другого?
– Ничего не могу вам на это сказать.– Он резко обрывает разговор.– А другие мысли?
– Из других только одна. Основанная на виновности Дакоста в алжирском деле. Аньес узнала о том, что тем предателем является Дакоста, благодаря купюре в десять тысяч франков, которую он ей по оплошности дал на карманные расходы. Испытывая отвращение, она покончила с собой, отправив ему напоследок или попросив кого-нибудь отправить ему эту купюру в качестве объяснения, последнего «прости», символа тридцати сребреников Иуды.
– Бог мой, старина! – восклицает Дорвиль.– Надеюсь, вы это все не всерьез!
Он смотрит на меня оторопело, но кажется, я читаю в его взгляде, что он и сам был недалек от этой мысли.
– Я просто говорю, не более того,– объясняю я.– Это сюрреалистический метод. Вербальный автоматизм. Нужно говорить все, что взбредет в голову, а потом как следует покопаться. Бывает, что- нибудь да и обнаружится. Как бы там ни было, в случае, если Дакоста невиновен и если Аньес действительно его дочь, вы правильно сделали, что оставили его в неведении относительно ваших рассуждений. При всей своей инертности он бы тем не менее понял следующее: раз Аньес – если предположить, что она догадалась, кто был предателем,– не нашла иного способа сообщить об этом своему отцу, кроме как отправив ему эту банкноту, это значит, что она была уже несвободна в своих передвижениях. Вам ясно, какие выводы напрашиваются, если исходить из этой гипотезы?
– Боюсь, что да. Незаконное лишение свободы.
– Незаконное лишение свободы? Это слабо сказано! О подобном варианте и речи быть не может после того, как я обнаружил Кристин Крузэ в ее воздушном пируэте. Эту парикмахершу убрали не просто так, за красивые глазки. Дружище, у нас практически нет шансов увидеть Аньес в живых.
Сначала он смотрит на меня молча, с застывшим лицом и потемневшими, как никогда, глазами, потом губы его вздрагивают, и он изрыгает какие-то слова на арабском диалекте. Довольно гадкие, премерзкие слова, если судить на слух.
– Вот почему,– говорю я,– мое недавно сказанное «да» звучало несколько странно. Я не надеюсь увидеть ее иначе как немой и окоченевшей. Она нашла предателя, а предатель от нее избавился, как он избавился и от Кристин, потому что через нее можно было добраться и до него.
– Вот черт! Это вполне вероятно.
– А как же еще! Именно так оно и есть. И даже более того.
Обескураженный, он слегка горбится, словно под тяжестью непосильного бремени.
– Ну что ж… значит, теперь дело за полицией. Придется все оставить.
– Оставить? Простите меня, если вы так же ретиво защищали французский Алжир, мне понятно, почему все закончилось Эвианом[12]. Лично я не останавливаюсь на полпути. Напротив. И хотя я по натуре совсем не принадлежу к тем людям, что любят поставлять сырье для гильотины, для нашего предателя я сделаю исключение. Есть предел всякой низости. Если мы вместе с полицией возьмемся за дело – каждый со своей стороны,– то надо быть дьяволом, чтобы уйти от возмездия. Кстати, о фараонах, теперь, когда они тоже участвуют в деле, наши дорожки вскоре пересекутся с фатальной неизбежностью, и мне придется несладко, но я родом отсюда, из этих мест, и мне не доставило бы удовольствия праздновать труса в родном городе. Особенно в глазах тех субъектов, которые тут суетятся и, похоже, издеваются надо мной: это и наблюдатель из «Дубков», и тип, который спер мою ассигнацию, избив меня, и блондинка в мини-юбке.
– Боже!– говорит Дорвиль, изображая подобие улыбки. Вы никого не забываете?
– Как раз напротив. Мне кажется, я кого-то забыл. Сейчас не могу сказать, кого именно, но вспомню. Пока же сходите, поставьте в известность Дакоста. Что же до этой реликвии… того, что осталось от костюма Аньес, она нам больше не нужна. Бросьте ее в мусорное ведро, в «мусорку», как здесь говорят.
Я оставляю его, унося с собой неприятный осадок от этого разговора. Всегда бывает тяжело разочаровываться в людях, которым симпатизировал. Этот Дорвиль ничуть не лучше других. Бабки! Вечная
