Потом один из жандармов начинает жаловаться на «скорую помощь». Ее вызвали уже сто лет назад… Он мчится в соседнюю комнату позвонить по телефону. Больше никто не обращает на нас внимания. Мы выходим и попадаем в царство мух, лениво ползающих под палящим солнцем.
– Надо бы сматывать удочки,– осторожно говорит шпик.– Они еще не требовали наших документов, но скоро потребуют. У меня все в порядке, но лучше…
Теперь он мне не нужен. Его присутствие рядом со мной может только усложнить дело. Вряд ли он, один или со своей блондинкой, попытается предпринять что-нибудь против За.
– Я остаюсь,– говорю я.– Но ты мне пока не нужен. На дороге есть остановка автобуса. Возвращайся на виллу «Лидия» и сиди смирно.
Он кивает головой и потихоньку уходит, никто не думает его задерживать. Согнав с моих штанов транзитную пассажирку – бабочку, я возвращаюсь к жандармам, которые теперь держат совет перед домом. Сейчас появилась надежда на «скорую помощь». Они, оказывается, неправильно записали адрес, но все должно скоро уладиться. Волоча по земле поводок, выпавший из руки хозяина, псина резвится вокруг собравшихся людей, жадно хватая кузнечиков. Ее хозяин, деревенщина в соломенной шляпе, болтает с фараонами, с которыми он, судя по всему, знаком. Они говорят на местном наречии, но благодаря тому, что я здесь родился, я понимаю все до единого слова. Из разговора я узнаю, что этот мужик – отец Роже Мурга, приятеля Аньес, с которым я вчера беседовал. Он не удивлен, что Дакоста покончил жизнь самоубийством. Похоже, у того были неприятности с дочерью, да и дела шли плохо. На это один из полицейских отвечает, что о делах Дакоста он ничего не знает (а машина «скорой помощи», наверное, сломалась, вставляет он некстати), но он знает, что Дакоста сжег в камине кучу денег, а чтобы их сжигать, надо их иметь. Это откровение, которое особенно тяжело слышать скрягам, произвело, по-видимому, свой эффект и на собаку винодела. Она незаметно отошла от людей и вдруг испустила долгий и заунывный вой. Громко вопя (почти так же громко, как и собака), что «этот кабысдох всем осточертел и что надо заткнуть ему глотку», все бегут к тому месту, откуда доносятся эти душераздирающие звуки. Собака стоит около сарая, где лежат пилы.
Не прекращая жалобного воя, Медор лапами и мордой разрывает кучу опилок и проделывает там отверстие.
Сначала, освещенная солнцем, в лучах которого видны плавающие пылинки, появляется нога, женская нога в разодранном чулке, нога молодой женщины, которая никогда уже не состарится.
Глава VIII
«Бонапарт»
В помещение криминальной полиции, с паркетом, вымытым жавелевой водой, звуки города доходят слегка приглушенными. Окно выходит в тихий внутренний дворик, выглядящий немного грустным под косыми лучами заходящего солнца. То и дело в комнату влетают мухи, как будто несут дружественные послания хозяевам дома. Комиссар Вайо, держа телефонную трубку у кроваво-красного уха, говорит, неотрывно глядя своими голубыми глазами с редкими ресницами на подаренный Мартини календарь, который висит на косо вбитом в стену гвозде. Полицейский в штатском, выполняющий функции секретаря, тихо сидит за своим столом. Дорвиль, явно подавленный случившимся, время от времени начинает ерзать на стуле, который под ним жалобно поскрипывает. Я на своем стуле жду приговора.
А среди нас, повсюду, ощущается присутствие мертвой Аньес.
Ее вытащили из опилок, вроде тех, которыми бывает устлано дно корзины с головой гильотинированного. На ней вечернее платье, которое я видел на фотографии. Но в каком плачевном состоянии и тело и одежда! Труп уже начал разлагаться. Лица почти нельзя узнать. (Да уж, после пули, выпущенной в затылок, мало что остается!) Ее единственное «украшение» составляли наручные часики, остановившиеся на трех часах (это может ничего не значить). «Ни бус, ни сережок не обнаружено»,– сочли своим долгом записать полицейские. На ногах у нее были самые обычные туфли, на низком каблуке. Был найден пистолет, из которого стреляли,– с пустой обоймой. Это армейский револьвер, по-видимому принадлежавший Дакоста и «репатриировавшийся» вместе с ним. В доме не обнаружили никаких подходящих к нему патронов.
Когда комиссар Вайо приехал на место происшествия, он так взялся за меня, что мне пришлось ему все выложить. Ну, не все, конечно, но кое-что. Я назвал ему некоторые имена, среди них и Дорвиля. Короче говоря, мы все очутились в правлении фирмы Пулага, где между нами завязалась оживленная беседа. Почувствовав некоторую предубежденность комиссара по отношению ко мне, я предложил ему позвонить его коллеге Фару, начальнику Центрального отдела криминальной полиции на набережной Орфевр в Париже. Он сделал это, думая, несомненно, что я пускаю пыль в глаза.
Поговорив, Вайо кладет трубку и смотрит на меня потеплевшим взглядом.
– Да,– говорит он,– по словам Фару, вы неплохой парень. Просто у вас мастерски получается оказываться втянутым в дела, где много трупов.
– Да, но не беспокойтесь. Мои возможности тоже не безграничны. После двух сегодняшних трупов, по-видимому, должна наступить передышка.
– Я очень надеюсь на это. Прежде чем мы расстанемся, давайте еще раз все просмотрим.
Он все снова проверяет, пользуясь бумагами, лежащими перед ним.
– По словам Дорвиля,– говорит он,– Дакоста рассказал ему об исчезновении дочери неделю назад. Дакоста не сообщил в полицию, и, как вам показалось, судьба дочери его не очень волновала. Здесь есть один важный момент: Дакоста не сообщил в полицию, но и не он подумал о частном сыщике. Г-н Дорвиль и г-жа Ламбер практически вынудили его это сделать. Кстати, г-н Дорвиль. Эта г-жа Ламбер, вы нам дали ее адрес, но вы говорите, что ее сейчас нет в городе, так? Она – медсестра и ездит по вызову. В ее сферу деятельности попадают несколько департаментов, расположенных недалеко друг от друга. Вы не знаете, где ее можно найти?
– Нет, не представляю.
Комиссар Вайо хмурится. То, что можно вот так скитаться, как перекати-поле, оскорбляет его чувство любви к порядку. Но потом он смиряется.
– Впрочем, это не имеет значения. Я не вижу, чем эта дама могла бы быть нам полезной. Я продолжаю. В общих чертах дело мне представляется так: этот Дакоста был немного чокнутым. В этом нет ничего удивительного, если учесть все то, что происходило в Алжире в течение восьми лет. Свихнувшихся репатриантов гораздо больше, чем указывается в официальных статистических данных. Итак, он с приветом. Я не понимаю, почему он, убив свою дочь (если только она ему дочь), ждет больше недели, чтобы наложить на себя руки. Но возможно, что это как раз следствие его сумасшествия. Или того, что у него не было больше пуль. Если бы пистолет был заряжен, он, возможно, сразу бы застрелился. В конце концов, совсем обезумев (или не совсем, хотя я думаю, что совсем, иначе зачем было сжигать эти десятитысячные купюры, совершенно новенькие, насколько мы могли установить), он повесился. Этой ночью или утром – вскрытие покажет. Оно определит также, когда погибла Аньес. Мы, наверное, никогда не узнаем, где Дакоста хранил тело сначала… Похоже, что оно лежит под опилками совсем недавно… Может быть, в подвале… на ее платье обнаружили следы земли. А само это платье? Аньес, видимо, возвращалась с вечеринки… а может, это платье ее заставил надеть Дакоста… Платье, опилки, сгоревшие деньги – все это инсценировка сумасшедшего. Нечего ломать над этим голову…
Он поворачивается к Дорвилю.
– В последний раз вы видели Дакоста когда?
– Вчера днем,– отвечает Дорвиль.– Я пошел к нему, чтобы передать сообщение г-на Бюрма.
– А сами вы не передаете сообщений? – спрашивает комиссар, глядя на меня.
– Дакоста не вызывал у меня симпатии. Чем меньше я его видел, тем лучше.
– Вы всегда так относитесь к своим клиентам?
– Я не считал Дакоста своим клиентом. Моими настоящими клиентами были г-н Дорвиль, г-жа Ламбер и эта несчастная малышка.
– Понимаю. И это сообщение состояло в чем?
