Лео Мале
Туман на мосту Тольбиак
Глава I
Товарищ Бюрма!
Моя колымага была в ремонте, и я поехал в метро.
Можно было бы попытаться поймать такси, но до рождественских чудес оставалось еще полтора месяца. В воздухе висела какая-то гнусная морось, а как только с неба начинает капать, тачки исчезают напрочь. Наверно, сырость на них так действует. Другого объяснения я просто не нахожу. А если случайно и удастся схватить такси, оказывается, оно едет совсем не в ту сторону, куда тебе нужно. Объяснений этому феномену у меня нет, но у таксистов их целая куча, и все – одно другого убедительней.
Поэтому я поехал в метро.
Я так толком и не знал, кто же вызвал меня в больницу Сальпетриер. Но в это малоприятное заведение я ехал, если можно так выразиться, по вызову.
С двенадцатичасовой почтой я получил у себя в бюро на улице Пти-Шан письмо – достаточно странное, чтобы возбудить любопытство.
Письмо это я читал и перечитывал, а в вагоне первого класса, который вез меня по линии «Церковь Пантен» – «Площадь Италии» к месту, так сказать, назначения, перечел еще раз.
Оно гласило:
Письмо было подписано: Абель Бенуа. Абель Бенуа? Что-то не припомню, чтобы когда-либо, мальчишкой или позже, я знал кого-нибудь с таким именем. Впрочем, была у меня одна идейка, достаточно, правда, смутная, насчет того, откуда могло мне прийти это послание, но что касается Абеля Бенуа, никого, кто бы так назывался, я не знал.
Дальше следовало:
Цифра была написана нечетко. Можно было прочесть 15 или 4, на выбор.
Никакой даты нет, кроме той, что на штемпеле, которым в почтовом отделении на бульваре Массена пришлепнули марку за пятнадцать монет. Подпись, как обычно все подписи, достаточно твердая, хотя само письмо написано, похоже, дрожащей рукой. Но это-то понять можно. Если валяешься на койке в благотворительном заведении, значит, со здоровьишком худо, а если к тому же и руки трясутся, это обязательно скажется на почерке. К тому же колени не заменят письменного стола с бюваром. Адрес на конверте был написан другой рукой. Бумага в клеточку из почтового набора, какой пользуется каждый третий. Судя по виду, конверт с письмом довольно долго таскали в кармане или в сумочке, прежде чем бросили в ящик. Чуткому носу нетрудно было уловить, что от него пахнет дешевыми духами. Видимо, этот тип попросил опустить письмо медицинскую сестру, у которой не слишком хорошая память на внеслужебные поручения. Из письма можно заключить, что писавший его не слишком любит легавых и что нашим общим – интересно каким? – друзьям грозит опасность со стороны некоего злокозненного гада.
Я сложил письмо, сунул его к другим бумагам, которые таскаю с собой, и подумал: чего ради понапрасну перебирать все эти туманные соображения? Зряшная трата времени, так и так я скоро встречусь с этим таинственным и больным знакомцем. Если только…
Мысль, что я могу оказаться жертвой розыгрыша, до сих пор меня не тревожила, но внезапно мне в голову пришло вот что. Абель! Это тебе ни о чем не говорит, Нестор? Ну, шевели, шевели мозгами, это твоя работа. Абель![2] А что, если гад, задумавший подлость, зовется Каин? Милая первоапрельская шутка, разыгранная в середине ноября утонченным весельчаком в память о добром старом времени. Вполне возможно…
Ну, в любом случае скоро я все буду знать. А пока я огляделся вокруг, не найдется ли пары ножек в нейлоне, достойных привлечь внимание порядочного мужчины. Это меня несколько отвлечет. Даже те, кого разыгрывают, имеют право отвлечься. Это – я имею в виду женские ножки, стройные, в тонких чулках, да еще когда нога положена на ногу,– первосортное средство отвлечься. Правда, тут зависит от того, какой день… Надо полагать, сегодняшний день в этом смысле – скверный признак! – похоже, был не мой. Только в глубине вагона сидела какая-то блондинка, но спиною ко мне. Остальные пассажиры принадлежали к сильному полу. Не знаю, какие у них костыли, меня это не интересует, но рожи у всех, как на подбор, были гнусные.
Две такие образины сидели как раз напротив меня. Два молокососа в крахмальных воротничках, этакие принарядившиеся приказчики. Другая половина этого вагона была второго класса, и они не отрывали глаз от стекла, разделяющего обе части; время от времени они совершенно по-деревенски подталкивали друг друга локтями, беззвучно, по-дурацки хихикали, а ежели вдруг переставали, то, видимо не желая оставлять в бездействии свои единообразные физиономии среднестатистических избирателей, корчили идиотские гримасы. Возможно, они тоже ехали в Сальпетриер, но если так, то явно на лечение. Какая жалость, что профессор Шарко[3] умер в 1893 году. Он, несомненно, заинтересовался бы ими.
Мне надоело смотреть на этих обормотов, и я встал. Правда, у меня были еще три причины подняться. Во-первых, любопытно было взглянуть, что это их так возбудило; во-вторых, скоро была моя остановка; наконец, я испытывал странное ощущение, что за мной наблюдают, чувство, будто чей-то взгляд упорно сверлит мне не то затылок, не то спину, а избавиться от этого чувства я мог, только встав со своего места. Я встал и, направляясь к двери, скосил глаза на вторую, демократическую, половину вагона.
У стекла, разделяющего вагон пополам, стояла, а верней будет сказать, прилипла к нему девушка; она-то и привела в транс обоих обормотов.
Вид у нее был такой, словно она за тысячу километров отсюда собирает подснежники, но когда наши глаза встретились, девушка ответила на мой взгляд, чуть заметно опустив ресницы.
Если ей больше двадцати, ладно, двадцати двух, то это конец света. Среднего роста, отличная фигура. Ее плащ, может немножко мешковатый – как, впрочем, все плащи,– был расстегнут и открывал красную шерстяную юбку и черный пуловер, под которым четко вырисовывались маленькие, но упругие груди. Замшевый пояс со множеством заклепок перетягивал тонкую талию. Черные с отливом в синеву волнистые волосы, чистый овал красивого смуглого лица, большие темные глаза и чувственные губы, подкрашенные светлой помадой. Кольца из позолоченного металла, висящие у нее в ушах, покачивались в такт колебаниям вагона. Она смахивала на цыганку, что и подтверждала гордая посадка головы, присущая девушкам этого народа. В каждой из них есть хотя бы капелька царственной крови.
Целый мир, полный странных преданий, поэзии и тайн, отделял ее от двух гримасничающих придурков. Ясное дело, она была очень заметной и привлекала к себе взгляды, в том числе и этих кретинов. Да, она была заметной, и мне вспомнилось, что я уже видел ее на станции «Республика», когда пересаживался на другую линию. Я задумался, что бы это могло значить. Может, у меня физиономия
