действия алжирцев, продажа оружия и разыгравшиеся вокруг этого убийственные страсти. Во втором романе действуют бывшие активисты правого, профашистского движения сторонников войны в Алжире. Несколько лет спустя после перемирия они сводят счеты со своими противниками. И вот эти серьезные, социально значимые сюжеты разрабатываются в духе старинных романов-фельетонов с горой трупов, с описанием каких-то страшных, мрачных мест и т. д. В этих романах можно встретить и совершенно экзотические фигуры вроде гадалки Зорги-Тинеа, загадочной восточной женщины («Неспокойные воды Жавель»).
Характеры большинства персонажей контрастны. Это или негодяи, или идеальные люди, как и полагается в литературе этого жанра.
Но оставаясь в рамках стилистики «народного романа» XIX века, Лео Мале сумел затронуть «болевые точки» современной жизни, передав драму существования обыкновенного, простого человека во враждебных для него обстоятельствах.
Мрачная окраска книг о Несторе Бюрма привлекла многих создателей модного сегодня «черного романа» (или «неополара»), который утвердился в детективной литературе Франции в 80–90-е годы. Поэтому так возрос престиж Лео Мале.
Однако Нестор Бюрма в отличие от персонажей сегодняшних книг сопротивлялся, не сдавался окончательно и активно действовал, распутывая тайну преступления, сохраняя тем самым свое человеческое достоинство, как бы трудно ему ни приходилось. Его создатель – Лео Мале – на один из вопросов знаменитой анкеты Марселя Пруста: «Каков ваш любимый девиз?» – ответил: «Он один, но борется». Наверняка Нестор Бюрма подписался бы под этим ответом.
Улица Вокзальная, 120
Товарищам по котельной в немецком концлагере для военнопленных ХВ, в частности Роберу Десмонду.
ПРОЛОГ
Как перчатка облегает руку, так должность швейцара, впускающего военнопленных, соответствовала Батисту Кормье, который, помимо своего характерного имени, обладал еще и явными замашками холуя.
Впрочем, расставшись со срочной службой, он многое утратил от былой выправки и теперь, прислонясь к дверному косяку и вперив взгляд в потолок, меланхолично ковырял огрызком спички передний зуб.
– Achtung![2] – вдруг гаркнул он, прерывая выполнение наряда по очистке ротовой полости и вытягиваясь по стойке «смирно».
Шум голосов умолк. Загрохотав табуретами и тяжелыми солдатскими башмаками, мы встали и щелкнули каблуками. Шеф Aufhahme[3] заступал на дежурство.
– Благодарю вас… вольно,– скомандовал он с сильным немецким акцентом, поднес руку к козырьку и уселся за свое бюро, вернее, за стол. Последовав его примеру, мы возобновили разговоры. Впереди у нас оставалось еще добрых пятнадцать минут до начала работы по имматрикуляции.
Через некоторое время, приведя в порядок бумаги на столе, шеф встал и, поднеся к губам свисток, пронзительно свистнул. Это был сигнал к тому, что он намеревается нам что-то сообщить. Мы приумолкли и выжидательно взглянули на него.
Он поговорил немного по-немецки, затем сел, и переводчик начал переводить.
По обыкновению шеф давал нам ценные указания. Кроме того, он поблагодарил нас за вчерашнее усердие в регистрации большой партии наших товарищей. А также выразил надежду, что мы не снизим темпов регистрации и не позднее завтрашнего дня доведем ее до конца. Каждому было обещано за труды по пачке табаку. Этот тонкий юмор, заключавшийся в том, что нам был обещан табак, конфискованный накануне у ребят, которых нам предстояло регистрировать, был встречен неуклюжими «danke schön»[4] и парой сдавленных смешков. Переводчик подал знак. Кормье оставил в покое зуб и распахнул дверь.
– Первые двадцать человек, вперед,– выкрикнул он.
От выстроенной вдоль барака колонны отделилась партия военнопленных и, грохоча коваными башмаками, направилась к нам. Работа закипела.
Я сидел за столом с краю. Моя обязанность состояла в том, чтобы получить от каждого из наших соотечественников, прибывших накануне из Франции, целый вагон сведений и исписать ими лист бумаги; этот лист, пройдя вместе с его предъявителем через девять сидящих за столом «Schreiber»[5], должен был превратиться в регистрационную карточку K.G.F.[6], на которой ее владельцу предстояло оставить отпечаток своего указательного пальца. Регистрационные карточки заполнял молодой бельгиец. Его работа была если и не сложнее моей, то куда кропотливее. В какой-то момент он попросил меня притормозить; его завалили.
Я вылез из-за стола, попросил Кормье временно никого не направлять к нашему столу и, чтобы немного размяться, вышел на грязный пустырь.
Стоял июль. День был ясный. Нежное солнце ласкало голый пейзаж. Веял мягкий южный ветерок. По площадке сторожевой башни прохаживался часовой. Ствол его автомата поблескивал на солнце.
Постояв немного, я возвратился к столу, разжег трубку и с наслаждением затянулся. Пробка, в которую угодил бельгиец, рассосалась. Можно было продолжать.
Перочинным ножом я аккуратно зачинил анилиновый карандаш, врученный мне в Schreibstube[7], и вынул из стопки чистый бланк.
– Следующий,– произнес я, не поднимая головы.– Имя?
– Не помню,– раздался глухой голос.
Слегка заинтригованный, я поднял глаза на человека, давшего мне этот неожиданный ответ.
Высокий рост, худое, но энергичное лицо; на вид чуть больше сорока. Лысина в полголовы и косматая борода придавали ему забавный облик. Левую щеку рассекал грубый шрам. На удивление изящными пальцами он тупо теребил пилотку, косясь на нас взглядом побитой собаки. Лацканы его шинели украшали черно-красные нашивки 6-го Инженерного полка.
– Как это… не помнишь?
– Так… не помню.
– А где документы?
Он сделал неопределенный жест.
– Потерял?
– Вероятно… Не помню.
– Друзья у тебя есть?
На мгновение лицо его выразило замешательство, челюсти сжались.
– Н-н-н… не помню.
В эту минуту рядом со мной оказался человечек с лицом уголовника, все это время стоявший в
