многих забивая до смерти тут же, на месте. После этих кровавых стычек беспорядки принялись чинить жены бунтовщиков. Даже самые свирепые воины — а особой жестокостью отличались печенеги — все-таки не решались убивать беззащитных женщин, многие из которых выходили на площадь с детьми на руках.
Перед этими бунтующими женщинами Нимий Никет чувствовал себя совершенно беспомощным и беззащитным. Последняя подобная стычка произошла за несколько дней до таинственного преступления в оружейной мастерской. Женщины Константинополя устроили шумную демонстрацию протеста против пекарей, обвиняя их в том, что при выпечке хлеба они будто бы смешивают муку с золой. Сотни женщин с утра и до вечера расхаживали взад и вперед но улице Месе, выкрикивая оскорбления и ругательства в адрес пекарен и размахивая длинными палками, с насаженными на них круглыми булочками, выкрашенными в черный цвет. Их голоса достигали террас и окон Дворца, нарушая покой императора, приказавшего собрать жалобы женщин и передать этериарху, который был чрезвычайно оскорблен этим распоряжением.
Но поддержание порядка во Дворце было делом еще более трудным и неблагодарным, так как сами же гвардейцы, которые должны были обеспечивать безопасность живущих при дворе, включая и иностранных гостей, ежедневно чинили беспорядки у всех на глазах. Принятое в свое время решение набирать в дворцовую гвардию юношей различной национальности должно было тешить самолюбие народов отдаленных провинций, входящих в состав империи, создавая иллюзию, будто и они достойно представлены в столице. Но прежде всего это было сделано для того, чтобы избежать излишней однородности в составе гвардейцев, которых в этом случае было бы легче втянуть в заговор и использовать в дворцовых переворотах. В результате между солдатами происходили постоянные стычки. Печенеги ненавидели сирийцев, сирийцы — скифов, скифы — болгар и арабов, так что этериарх все время был вынужден прибегать к дисциплинарным взысканиям, вплоть до самых суровых мер наказания. Переполнив своими гвардейцами тюрьмы Большого Дворца, он приказал самым упорным и неисправимым отрезать носы и выкалывать глаза, но эти крайние меры только еще больше разожгли страсти, вызвав новые стычки и подхлестнув чувство мести. Таким образом, дворцовая гвардия была достаточно послушной и дисциплинированной, когда надо было усмирять беспорядки в городе, но становилась совершенно неуправляемой, когда беспорядки вспыхивали среди самих гвардейцев. Кроме постоянного напряжения и беспокойства из-за. необходимости держать в узде свое воинство, Нимий Никет должен был бороться еще с воображаемыми призраками, которые терзали его одинокую и слабую душу. Его длинные ночи наедине с самим собой были населены тенями, вооруженными кинжалами или подсыпающими яд в его кубок; неуловимые, они подстерегали его в каждом темном углу.
Подходя к двери главной этерии, Нимий Никет придал своему лицу заученное выражение покоя: он всегда демонстрировал спокойствие и уверенность в себе своим подчиненным и советникам, особенно в тревожных и трудных обстоятельствах. Этериарх открыл дверь в кабинет, но даже не успел переступить порог, как с двух сторон его крепко схватили за руки. Нимий Никет без всяких объяснений был доставлен двумя гвардейцами, в которых он сразу признал людей из охраны куропалата, в камеру тайной тюрьмы. Он даже не спросил, в чем его собственно обвиняют, так как по опыту знал, что причиной ареста мог послужить любой повод. Этериарх впал в немилость, только это и было наверняка, и в лучшем случае мог надеяться, что его посадят на корабль и отправят на какой-нибудь отдаленный остров или в монастырь, где находили пристанище другие высокопоставленные изгнанники и где, как ему казалось, он нашел бы покой для своего усталого тела и надломленного духа. Его, вероятно, постригут, обрядят в покаянные одежды, но прежде, по законам империи, его должен допросить эпарх — верховный судья Константинополя. Нимий Никет не знал, в чем его будут обвинять, и потому не мог заранее приготовиться к защите, в любом случае бесполезной, так как заключение в тайную тюрьму, независимо от последующего наказания, означало, что император, возможно по навету куропалата, решил отделаться от него. Дойдя до камеры, охранники предложили ему опиум, чтобы, как они сказали, успокоить нервы, а может быть, и забыться. Нимий Никет отказался от лекарства и остался в неведении относительно своей судьбы. Он даже не стал вопрошать звезды, которые все равно всегда были глухи и немы к его вопросам.
14
Эпарх Георгий Мезарит вышел из своего кабинета и в сопровождении пожилого писаря медленно проследовал по коридору до лестницы, ведущей в помещение подземной тюрьмы.
— Расстояние между нашим ведомством и тюрьмой, где обычно проводят допросы, — сказал эпарх, обращаясь к писарю, — насчитывает не менее десятка стадий [27]. Таким образом, судья должен пройти приблизительно такой же путь, как от Форума Константина до Форума Волов. Может быть, такой долгий путь был предусмотрен специально для того, чтобы дать возможность судье допросить собственную совесть, прежде чем он приступит к допросу заключенного, ожидающего его в камере. И все-таки в данном случае куропалат не учел, что среди верховных судей редко встречаются молодые атлеты. Гораздо чаще судьи бывают старыми и больными: у одних — астма, у других — слабое сердце, а третьи и вовсе хромые.
— К счастью, господин эпарх, — отвечал писарь, — вы не старик, не астматик и не хромой.
— Откуда ты знаешь, что я не старик? С какого, по-твоему, возраста начинается старость? Ну-ка, послушаем.
— Я не философ и не умею рассуждать абстрактно, но что касается вашего возраста или, по крайней мере, возраста, на который вы смотритесь, могу сказать, что до старости вам еще далеко.
— Ты очень ловко увернулся от ответа, — сказал эпарх, — и это ответ настоящего придворного. Но если бы я все-таки спросил, сколько мне, по-твоему, лет, что бы ты ответил?
— Так как вы человек не старый, то я бы сказал, что вы молоды.
— На этот раз логика придворного тебя подвела. Ты исходил из двух понятий — старости и молодости, упустив из виду зрелость, а потому твой вежливый ответ прозвучал как насмешка. Я мог бы обидеться. Знаешь, что случилось с писарем, твоим предшественником, из-за неудачного ответа?
— Он был сослан в монастырь, в какую-то пустыню в Египте. Но я слышал, будто неправильный ответ послужил только предлогом и что на самом деле он был наказан за другое.
— За что же?
— Говорили, будто он попрал ногами тень квестора Священных Дворцов.
— Я тоже слышал что-то в этом роде. Кажется, квестор действительно считает себя глубоко оскорбленным, если кто-то осмеливается наступить на его тень, так что когда он выходит погреться на солнышке, все сразу разбегаются и он остается в одиночестве.
Эпарх остановился, чтобы перевести дух. Идти и разговаривать ему было трудно, но он не мог отказаться от беседы только потому, что вести ее приходилось на ходу, так как иначе постоянные переходы из одного ведомства в другое в бесконечных пространствах Дворца вынудили бы его молчать большую часть дня. Он знал, что принадлежит к той особой категории людей, у которых мысли и слова рождались одновременно, так что он привык разговаривать сам с собой, и эта невинная привычка создала ему репутацию чудака. Но постоянные упражнения в красноречии необыкновенно развили у него особое искусство ведения диалога, весьма способствовавшее его блестящей судейской карьере.
Эпарх посмотрел на писаря, и ему показалось, будто он заметил в его глазах то, что называл «тенью вины». Писарь был человеком хилым, невзрачным, из тех, кому постоянно не везет, и они сами считают себя всегда и во всем виноватыми, страшась быть раздавленными теми, кто хоть сколько-нибудь владеет тонким и опасным искусством восхождения по ступеням власти.
— Я не отправлю тебя в изгнание, в этом ты можешь быть уверен, — сказал эпарх. — При исполнении служебных обязанностей я стараюсь не поддаваться капризам.
И, понизив голос, добавил конфиденциальным шепотом:
— Между нами говоря, квестор — упрямый и жестокий евнух.
Писарь поспешно опустил глаза, испуганный откровенным признанием такого осторожного и мудрого человека, как эпарх. Но, с другой стороны, это было проявлением доверия и симпатии к нему, и писарь из благодарности тоже решил быть откровенным.
— Обычно я не решаюсь высказывать свои суждения о евнухах и бородачах, но, если вы простите мне мою откровенность, о квесторе я того же мнения.
— Лучше бы ты продолжал оставаться осторожным в своих высказываниях и в будущем, конечно, если у тебя еще есть будущее.
