мужчинам. Особенно сильным это ощущение бывало во время обеда и ужина, и мне приходилось брать себя в руки. Если мужчине, увидевшему на улице приятную девушку, трудно удовлетворить свое естественное желание, то насколько же труднее при виде этой же девушки было утолить мой аппетит, то есть аппетит каннибала. Да, я сознавал себя каннибалом, и это уже было нечто совсем несообразное.
Я стал поистине раритетом. А вот в Африке типы вроде тебя вовсе не такая уж редкость, говорил я себе. И в Океании, и в Азии, и в Америке. Зато в Европе такой ты один, говорил я себе, и это производило на меня сильнейшее впечатление. В Африке есть племена, которые уже на грани исчезновения, потому что эти люди при первом же удобном случае поедают друг друга, и скоро у них не останется в живых никого. В Восточной Малекуле [7] вождь племени сожрал, по словам миссионеров, сто двадцать человек, а король Фотуны — больше тысячи. У одних племен принято поедать пленников, у других дети съедают родителей, а у третьих— родители детей и вообще любых родственников, а иногда даже и друзей — в знак особой привязанности. Нередко одно племя покупает покойников у другого племени. В Северной Нигерии есть племя сура, так оно съедает женщин, изобличенных в супружеской неверности, зато племя бакунду в наказание съедает того, кто хотя бы раз попробовал мясо цыпленка, что у них строжайше запрещено. Племя вангала съедает всех, кто ведет себя вызывающе, проще говоря, они постоянно едят друг друга.
У некоторых народностей принято съедать воров и должников, отказывающихся платить долг. Почти все съедают пленников, захваченных в бою. В Либерии негры гбала, прежде чем съесть своих пленников, хорошенько их откармливают. Каннибалы народностей бангала, монго, нгомбе, бокате едят своих рабов, тоже предварительно как следует их откормив. Такой же обычай существует у асонге и батетела. В некоторых случаях пленников и рабов сначала кастрируют, чтобы они скорее обрастали жирком. Какое-то племя батом убивает пленников, заливая им в глотку кипящее масло: от этого их мясо становится нежнее. А вангала перебивают своим жертвам кости рук и ног, а потом два-три дня вымачивают их в воде, тогда кожа отстает легче и мясо вкуснее. Племя манджемма обожает мясо с тухлинкой, как, впрочем, и фанг: у них принято выкрадывать мертвецов с кладбищ. А есть племена, предпочитающие мясо с дымком (народности буллом, темне и томма). Негры племени мангбетту нарезают мясо тонкими полосками и коптят его или вялят на солнце. Копченое человечье мясо обладает непревзойденным вкусом. Так, во всяком случае, утверждает бельгийский миссионер, знакомый с обычаями этих народностей. Бабуфуки и многие другие племена, обитающие в долине Нигера, считают, что самая вкусная часть — это подушечки пальцев рук и ног, а также ладони и подошвы. Хотя васонгола, например, с ними не согласны и говорят, что самая вкусная часть — грудина. Варенга обожают внутренности. И все согласны, что лучше съесть противника, чем дать ему пропасть. Враги всегда едят друг друга. Все эти сведения я привожу не для того, чтобы оправдаться, просто я вычитал их из книг и специализированных журналов.
В Европе ничего подобного не бывает, в Европе есть только один каннибал — я, если исключить редчайшие случаи каннибализма, имевшие место в годы войны среди потерпевших кораблекрушение или при осаде древних крепостей. В средневековье и в Европе, во время знаменитой осады Парижа, например, люди ели человечину.
Африканские каннибалы презирают белых за то, что они не каннибалы. Кое-кто утверждает, будто каннибализм — это своеобразный магический и религиозный ритуал, что-то вроде Святой Мессы, если такое сравнение допустимо. Так, в Северной Нигерии воины пьют кровь своей жертвы. А в Полинезии вождь племени съедает левый глаз побежденного. Он считает, что в левом глазу обретается душа врага.
Я бродил бесцельно по улицам, возвращался на набережную и проходил по мосту, с которого бросился вниз старик-оборванец. Бедный оборванец, говорил я себе, как плохо он кончил. А все- таки интересно: каннибал сможет полететь или нет? Теперь я был прежде всего каннибалом, к чему отрицать? Хотя с виду это не было заметно, во всяком случае, никто мне ничего не говорил, значит, никто ничего не заметил.
Иногда по вечерам мое внимание привлекали кулинарные рецепты в газетах; я-то знаю ход своих мыслей. Я был хуже последнего африканца из долины Нигера. Тебе не следует посещать места, где люди слишком легко одеты, говорил я себе, например пляжи, бассейны, теннисные корты, спортплощадки: там ты видишь обнаженные руки и ноги девушек. Старайся не вводить себя во искушение, держи себя в руках, ибо каннибализм может стать такой же дурной привычкой, как курение, говорил я себе.
Я продолжал читать рецепты, изучал секреты знаменитой французской кухни, кухни русской и итальянской, вернее, рецепты разных областей Италии, сохранившиеся еще со времен античности. Голова моя была забита рецептами, я запоминал их наизусть, но и это не давало мне возможности вырваться из плена своих мыслей. Я продолжал чувствовать себя очень странно после того, что сделал. Я и жалел себя и в то же время удивлялся себе. Бывают на свете еще более странные люди, говорил я себе в утешение, кто-то ест хрустальные стаканы, кто-то бритвенные лезвия и гвозди, а есть даже пожиратели огня, камней и автомобильных шестерен. Один сицилиец решил съесть на спор целый автомобиль («Фиат-500»). По частям, конечно. Есть вегетарианцы, а есть каннибалы, выступающие против каннибализма. Не надо волноваться, говорил я себе, найдется в этом мире место и для тебя.
ХII. Так что же, говорил я, у вас есть только душа или еще что-нибудь при ней?
По ту сторону витрины толпа снова стала напряженно-беспорядочной. Все куда-то бежали. Почему они бегут? Что случилось? Куда они? спрашивал я себя. Остановите их. Может, теперь и Мириам смешалась с толпой и тоже бежит вместе с остальными? Она почти каждый день проходила мимо магазина, я видел, как она остановилась однажды перед киоском и купила газету, я выбежал на улицу, но Мириам исчезла. Так что же все-таки происходит? спрашивал я себя.
Мириам мерещилась мне везде, она являлась, как отражение, в стекле витрины, в огоньке горящей спички, между страницами альбома для марок, внезапно появлялась на рекламном плакате, когда я шел по улице, даже под мостом Сикста я видел ее отражение в желтой воде Тибра, в мокром после дождя асфальте, среди прохожих на улице. Я говорил: вот Мириам, да вот же она, вот, но всегда это оказывалась другая девушка. Я видел ее отражение на дне стакана, утром, бреясь, находил ее в уголке зеркала, или под стеклом часов, или под лупой, через которую я рассматриваю марки, — так или иначе она всегда ухитрялась заглянуть на этот свет. Мириам, говорил я, что ты здесь делаешь? А она сразу же исчезала, казалось, она гоняется за мной и в то же время прячется. Например, сижу я в баре, пью кофе и чувствую затылком ее дыхание. Оборачиваюсь, а ее нет, вообще никого нет. Но дыхание-то было ее, дыхание женщины всегда узнаешь. Иногда я слышал в себе ее голос, я почти мог с ней говорить. Да, я слышал ее голос, но фразы были какими-то неразборчивыми— стоны, невнятные слова, долетающие издали, неизвестно откуда.
Я приклеил к витрине объявление:
Как ты там себя чувствуешь? спрашивал я. А она отвечала: так себе, ни хорошо, ни плохо, только очень непривычно находиться среди такого множества людей. Нас здесь столько, говорила она, ты даже вообразить не можешь, сколько нас здесь внизу — миллиарды и миллиарды, представляешь, некоторые из них попали сюда еще во времена сотворения мира. В какую сторону ни повернись, обязательно на кого-
