в две минуты с тобой расправиться. У них злобно сверкают фары и глухо урчат тугие покрышки. Они черные. Все знают, что пантеры — звери кровожадные.
К несчастью, здесь, в Павонском крае, нет даже зарослей, где можно было бы спрятаться, нет ни сеновалов, ни глухих стен, ни водостоков. А жаль. Во всей долине — один я, но мое тело — не укрытие.
Я шел пешком к Казале Аббручато, вокруг царила тишина, и не слышно было даже пения цикад. Как назойливы цикады, когда они принимаются стрекотать! Одни начинают, а потом сразу же присоединяются остальные, целые сотни. Цикады кажутся совсем крохотными, а шум производят страшный, и их никакой силой не заставишь замолчать.
В полях царила тишина, не слышно было цикад и даже радио, которое слышно почти всюду. Полная тишина, а иной раз хочется услышать ну хоть чей-нибудь голос, хотя бы шум — скажем, шум собственных шагов. Почему я не слышу шума собственных шагов? Ведь должен был бы. Я останавливаюсь, чтобы послушать шум своих собственных шагов, но, стоя на месте, я их наверняка не услышу.
ЧТОБЫ УСЛЫШАТЬ СВОИ ШАГИ, Я ДОЛЖЕН ИДТИ.
Я иду дальше, ступая по гальке, но, с вашего позволения, ровно ничего не слышу.
Не понимаю, что со мной происходит. Может, мои мягкие резиновые подметки скрадывают шум шагов. В туфлях с такими мягкими подметками идешь, точно босиком, на цыпочках, по ковру. Но здесь ковров нет — ковер на галечной дороге среди полей?! Ну и дела!
Джузеппе, дружище, твои подметки не резиновые, а кожаные, и ты это отлично знаешь. Ну хорошо, я могу тут же сменить их у одного сапожника в Альбано, резиновые при дожде даже лучше. Но сейчас светит солнце, дружище. Ну хорошо, солнце, сказал я, тогда я могу надеть матерчатые туфли; хотя часто и в ясный, безоблачный день вдруг начинается дождь, особенно весной и летом.
Я, пожалуй, даже не прочь, чтобы эти цикады начали трещать. Иной раз тишина хуже любого шума, вот как, например, в данном случае. Ну хорошо, цикады, но куда девались все птицы, почему не слышно их щебета? Ну хоть бы самолет пролетел! Целых три аэродрома: Пратика-ди-Маре, Чампино, Фьюмичино, и ни один самолет не пролетит. Почему вы не летаете? Чем я вам не угодил?
Ага, что-то шевелится там в лесу. Это листья, их шевелит ветер. Но тогда почему я его не чувствую? Мне приятен шум ветра в ветвях. Иногда ему удается даже пригнуть стволы пиний — при сильном ветре они все клонятся в сторону моря. В прошлом году ветер сорвал крыши домов, в Торвайянике поднял в воздух пляжные кабинки и унес их далеко от берега.
ОДНАКО ЭТО БЫЛ НЕ ОБЫЧНЫЙ ВЕТЕР, ДУЮЩИЙ С МОРЯ.
ЭТО БЫЛ ВИХРЬ.
Он завывал в небе, падал, взмывал ввысь, подхватил машину и швырнул ее в море. Так ее потом и не нашли. Это была «флавия», в ней сидел адвокат из Палермо, так писали газеты.
Мне холодно даже под солнцем, а холода я не переношу. Что поделаешь. Я перешел на бег, но и это не нарушило тишины. Я крикнул что-то — но почему я не слышу своего голоса? Если мне не помогут цикады, то уж никто не поможет. Противные цикады, ну что им стоит застрекотать?! Успокойся, Джузеппе, у тебя есть руки, ноги, все есть, будь же мужчиной. Но с кем я говорю, чей это голос слышится за моей спиной?
Я иду в Казале Аббручато. Мне приятно было бы услышать хоть какой-нибудь шум, ну хоть шум моря, пусть даже издалека. Машин тут проезжает мало, больше мотоциклы, дорога осталась такой же, как во время войны, когда по ней наступали на Анцио американские танки. На каждом шагу глубокие рытвины, ямы. Дома тоже лежат в развалинах, и в бывших квартирах растут финиковые деревья и кусты ежевики. На кустах ежевики полно ягод. Несколько бывших американских танков теперь служат для крестьян тракторами. Надо бы спросить у итальянского правительства: вы что, об этом районе вообще позабыли?
Как мне хочется поболтать с кем-нибудь! А вон и Розетта! Она ждет меня, высунувшись в окно второго этажа, машет мне рукой. Она сразу увидела меня. Я тоже машу ей рукой. Джузеппе, дружище, Розальмы нет у окна, но если бы она и стояла, как бы ты ее увидел, ведь даже самого дома не видно? Он еще очень далеко. Ну хорошо, далеко — но от чего далеко?
А сейчас я слышу, что по воздуху плывет
МУЗЫКА.
Я узнаю его, это голос диктора. Счастье еще, что по второй программе радио передают «Ежевечерний концерт». Наконец-то кончилась тишина, играют Сибелиуса.
Теперь я слышу, как стрекочут цикады, как щебечут птицы, как гудит самолет в небе, слышу шум своих шагов по гальке. Благодарю тебя, радио. Но только вы что, кроме Сибелиуса ничего передать не можете? Эти программы удивительно однообразны. Могли бы их и улучшить — почему вы не улучшаете музыкальные программы?
Я сказал: — Вижу, что в глубине луга у оврага Священников что-то шевелится, посмотри сама, Розария, может, ты получше разглядишь.
Розальма стояла у окна, глаз у нее распух и был завязан. Я тебе говорил, что этой игрой нельзя злоупотреблять, ты же почти ослепла. Нет, я вижу цветы, сказала она, — маки и маргаритки самых разных цветов, клевер и дрок. Да нет, сказал я, что-то там шевелится, в конце луга у оврага Священников.
Знаешь, я все вижу точно в тумане. Но, верно, что-то шевелится там у края луга, похоже, что это
АМЕРИКАНСКИЙ ТАНК.
Значит, я не ошибся. А она добавила: — Я вижу башню с белым американским флагом и ствол орудия.
Ты говоришь так, Розальма, словно это самая обычная вещь — американский танк с наведенным орудием.
Я закрываю глаза — теперь уже больше ничего не видно, но воздух продолжает дрожать. Может, мне только кажется, что это американский танк, и он существует только в моем воображении? Джузеппе, дружище, учти:
НАШЕ ВООБРАЖЕНИЕ НЕ ПРОИЗВОДИТ ШУМА,
у воображения нет двигателя. Значит, это и в самом деле американский танк с башней и орудием! А Розария в ответ: — Вполне естественно, раз это танк, у него должно быть орудие.
Вот это-то меня и пугает. А она: — Вечно ты обращаешь внимание на частности, оставь в покое орудие.
Легко сказать, оставь в покое орудие. Не думай об этом, танк — вещь преходящая и проходящая, смотри, он уже удаляется. Ну хорошо, удаляется, сказал я, но хотелось бы знать, что удаляется — танк или мираж?
Джузеппе, дружище, это американский «шерман» с мощным дизельным двигателем. Мираж не движется по полям и не весит десятки тонн, — видишь следы гусениц? Это следы гусениц американского танка.
Но тогда какой сейчас год? Не вернулись ли мы во времена войны, когда здесь вела наступление американская Пятая армия? Мы думаем, что война кончилась, а между тем повсюду полно солдат и вот-вот начнут падать бомбы, как в те годы, когда по небу Италии плыли «летающие крепости». Чувствуешь, Розальма, как дрожит воздух? Я ничего не чувствую. Не чувствуешь, как он дрожит? А ты дай воздуху подрожать, пусть себе дрожит.
Но как ты объяснишь тогда этот американский танк, который я вижу у края луга? Скажи, Розина, бывает,
