бойцы в полку имеют винтовки, но чтобы не было снарядов… Это не укладывалось в моей голове!
Справа от нас, где располагались наблюдательные пункты двух других батарей дивизиона, было относительно спокойно. Слева, где проходила железная дорога и находился дивизион, в котором служил Парахонский, все дни слышалась пулеметная и винтовочная стрельба, вела огонь наша артиллерия и глухо 'тюкали' немецкие минометы. Мы не знали, что там происходит, а комбат пожимал плечами. На третий день своего появления. поговорив с начальником штаба дивизиона по телефону, Боков обратился к Смирнову:
– Приказано перенести наш НП к железной дороге. – И весело посмотрел на меня: – Теперь к нам снарядов подбросят! – А лейтенанту приказал: – Сходи туда с Богдановым, подбери место для НП!
В полдень ко мне на наблюдательный пункт пришел командир взвода управления соседней батареи нашего дивизиона лейтенант Городиский. Узнав, что делается на нашем участке, он рассказал, как его разведчики обнаружили почти не замаскированную немецкую минометную батарею – судя по всему, ту, что обнаружил и я. Лейтенант обстрелял ее и в бинокль увидел, как снаряды разбили два вражеских миномета. С тех пор батарея молчит. Его рассказ обрадовал меня. Я хорошо знал лейтенанта. Он начал службу в полку в 1939 году. В боях с белофиннами, за отвагу, прямо на фронте был произведен в сержанты. Месяц тому назад его назначили командиром взвода и присвоили звание младшего лейтенанта. Для меня же он оставался товарищем по довоенной казарме. Я пригласил Городиского в наше укрытие, к разведчикам. Подойдя, мы увидели уже возвратившегося Смирнова. Он сидел перед блиндажом и бритвой срезал свои окантованные золотой ленточкой лейтенантские нашивки на шинели. Увидев Городиского, заорал на него:
– Почему командирские нашивки не срезал? Их же за версту видно! Наблюдатель называется!
Городиский, видимо, обидевшись, зло плюнул и ушел.
'Командиру, конечно, виднее, что делать,- подумал я про Смирнова. – Вот зачем только надо было на Городиского орать…'
К вечеру комбат позвал меня:
– Прикажи разведчикам собрать имущество и отправляйся с ними на новый НП. Следуйте через огневые позиции, там и поужинаете. А я с лейтенантом Смирновым пойду через штаб стрелкового батальона…
Боков явно нервничал и отчитал меня за нерасторопность. На кухне после ужина мы задержались, получая теплое белье. В это время пришли Смирнов и Боков. Комбат снова отругал меня за то, что задерживаемся. К нам подошел красноармеец Федотов, ординарец комбата, который на кухне готовил ему ужин, и спросил, с кем ему идти – с разведчиками или с ним?
– Со мной пойдешь, – отрывисто и резко бросил Боков.
Было ясно, что комбат чем-то очень раздражен, и мы постарались поскорее уйти на новый НП.
Вечерело. Богданов сбился с дороги, и мы шли через лес наобум, надеясь выйти к железной дороге. Дневной бой стих, не слышно было ни единого выстрела. В полной темноте подошли наконец к железнодорожной насыпи, не зная точно, где находимся – у своих или у врагов. Я вытащил наган, красноармейцы зарядили винтовки. Решили пройти немного вперед, вдоль насыпи. Шагов через пятьсот увидели будку. У которой утром побывал Богданов с командиром взвода. Смирнов сказал ему, что рыть окоп для ИП надо на другой, высокой стороне насыпи. Мы перешли полотно и вскарабкались наверх. Здесь росли редкие деревья, чернели кустарники, похоже было, что впереди местность плохо просматривалась отсюда. 'Придется ждать рассвета, чтобы выбрать как следует новый НП', – подумал я и выругал в душе Смирнова, не выполнившего до конца приказ комбата.
Под насыпью, у самого полотна, выкопали яму и накрыли лежавшими неподалеку шпалами. Работа согрела нас. Оставив одного бойца дежурить, я с остальными залез в блиндаж, где сразу же и уснул в намокшей от пота одежде, прямо на земле. Вылезая утром наверх, ребята щелкали от холода зубами и дрожали всем телом: последние дни резко падала температура, а эта ночь была особенно холодной.
Вместе с Богдановым сразу же пошли выбирать наблюдательный пункт. С высотки за насыпью, поросшей густым кустарником, в слабом утреннем тумане были видны деревня и большое поле перед ней. Посередине тянулась цепочка совсем не замаскированных недавно вырытых окопов. То в одном, то в другом мелькали головы красноармейцев – судя по всему, им приносили пищу. Один храбрец сидел наверху и преспокойно ел из котелка.
Немецкая передовая проходила по огородам деревни и была хорошо видна. Обзор отсюда был отличный, и, оставив Богданова рыть окоп, я вернулся назад.
Тем временем связисты уже установили телефонный аппарат и сообщили, что штаб требует Бокова. Поскольку он еще не появлялся, трубку пришлось взять мне.
Начальник штаба дивизиона спросил, что нами сделано и где находится командир батареи. Я доложил, что НП и блиндаж готовы, а Боков, наверное, скоро будет, поскольку идет сюда через штаб батальона вместе с лейтенантом Смирновым и красноармейцем Федотовым. Через час меня снова позвали к телефону. Узнав, что комбата еще нет, начальник штаба приказал отправить двух красноармейцев в стрелковый батальон и разыскать пропавших.
– Живыми или мертвыми! – добавил он.
В полдень красноармейцы вернулись, никого не обнаружив. В этот день 'мессершмитты' совершили жестокий налет на оставшиеся на старом месте наблюдательные пункты других батарей дивизиона, обстреляли штаб полка и бомбили огневые позиции в Эмаусе. Действовали они точно, словно по чьей-то подсказке.
Через два дня меня и Богданова вызвали в штаб полка. Там капитан стал расспрашивать про Бокова, Смирнова и Федотова. Мы рассказали обо всем, что произошло за те три дня, пока Боков командовал батареей, и, главное, о его ответе на мой вопрос. В конце наших объяснений капитан укоризненно покачал головой:
– Эх вы! А еще комсомольцы!
Не сказав больше ничего, он отпустил нас. Но нам самим уже стало ясно, что рядом с нами был предатель, сумевший подбить на предательство нашего комвзвода и подбиравший ключи к нам.
Вспоминая сейчас и заново переживая этот случай, когда я мог стать невольной жертвой предательства, если бы комбат, не почувствовав моей внутренней неприязни, 'прихватил' с собой и меня, задаю себе вопрос: как могло случиться, что мы не разгадали зловещего замысла этого человека? Ведь разговор с ним встревожил и зародил в нас чувство отчужденности. Однако для кадровых сержантов и красноармейцев авторитет командиров и политработников был настолько высок, что ответ комбата был воспринят нами только как своеобразная реакция на долгое изнурительное отступление, участником которого он оказался. Вопрос – победим или нет – перед нами не стоял: мы безгранично верили словам Сталина, считая отступление делом временным. И поэтому менее всего ожидали, прибыв на фронт, предательства со стороны боевых товарищей из одного и того же блиндажа и окопа, тем более – от командиров!
Тогда, по молодости, я не задумывался, в чем истоки предательства. Сейчас ясно: шкурничество и трусость, приспособленчество и безответственность, равнодушие ко всему (кроме собственных дел), всепрощение тех, кто постоянно подводит своих товарищей и близких, любит жить за счет других, обманывая и делая подлости, – вот почва в обычной жизни, на которой произрастает предательство в годы тяжелых испытаний.
Для меня и разведчиков случай с Боковым стал уроком: надо жить своим умом и отвечать не только за себя, но и за окружающих, понимать, что за черными мыслями и словами могут последовать черные дела. Истины эти простые, а по-настоящему мы усвоили их, только когда набили шишки…
7 ноября 1941 года
День или два спустя наш дивизион сняли с железной дороги Москва – Ленинград и паромной переправой перебросили на левый берег Волги. Это не такое уж легкое дело, если учесть, что паром был
