очень хлипким. Остальные дивизионы остались на прежних позициях.
После ночного марша дивизион занял позиции вдоль левого берега Волги. Пехоты здесь не оказалось.
Оборона водного рубежа была поручена артиллеристам.
Новый наблюдательный пункт нашей батареи находился метрах в двухстах от реки, там, где берег поднимался террасой. Кругом рос густой кустарник, чуть сзади начинался лес. Тут мы и построили блиндаж, а на песчаной террасе вырыли большой окоп и установили в нем стереотрубу. Впереди, между террасой и водой, ночью оборудовали еще один окоп, куда на ночь забирался разведчик с ручным пулеметом.
За рекой, в полукилометре от берега, отлично просматривалась большая деревня. Сразу за ней шел лес. Я и разведчики часами просиживали за стереотрубой, наблюдая поведение немецких солдат и офицеров. В наших ушах еще звучал упрек: 'Эх вы! А еще комсомольцы!' И нам очень хотелось обнаружить что-нибудь у врага и нанести урон гитлеровцам.
Враги разгуливали свободно, не маскируясь, иногда по деревне проезжали машины. В одном из домов, как видно, расположился штаб: к нему то и дело подходили офицеры. В остальных жили солдаты; жители, очевидно, были выселены. Мы сообщили об этом командиру дивизиона. Несколько дней, то утром, то вечером, он приходил на НП и, не торопясь, тратя всего два-три снаряда, чтобы не спугнуть гитлеровцев, проводил пристрелку батарей.
Когда на четвертый или пятый день командир дивизиона появился на НП, в деревню как раз въехала колонна автомашин. Дивизион открыл по ним беглый огонь всеми батареями. По всей деревне, поднимая фонтаны земли и обломков строений, мощно загрохотали разрывы. Высыпавшие из домов солдаты бросились врассыпную. Машины заметались, одна съехала в канаву и опрокинулась. Над двумя другими поднялись высокие столбы огня и дыма. Несколько офицеров и солдат, вышедших из штаба, попали в эпицентр огня: возникший близко взрыв разметал их в разные стороны. Над деревней встало сизое облако порохового дыма. Мы с восхищением смотрели на нашего командира: вот что такое умело подготовленный артиллерийский налет! Наконец-то и мы как следует поколотили фашистов!
Наш налет стал сигналом к стрельбе батареи 'катюш', которая только вчера присоединилась к нам. Мы услышали прерывистое урчание реактивных установок. Вскоре в деревне и в лесу за околицей заплясало пламя[2].
Все последующие дни на нашем участке было очень тихо. Мы даже сумели помыться в 'бане', которую предприимчивый начальник штаба дивизиона наспех соорудил из землянки прямо на огневой. Пар получался от нагретых камней, а вместо таза для воды приспособили кухонное ведро. В 'баню' надо было залезать на четвереньках, а мыться на корточках. Зато я навсегда запомнил пронзившее все тело необычное чувство наслаждения, когда горячая вода с мылом коснулась кожи, очищая от пота и грязи, накопившихся за четыре месяца войны.
В начале ноября наш дивизион перебросили на другой участок Волги, ниже по течению. Везде лежал глубокий снег. Морозило. Прибрежная часть реки покрылась тонким льдом. Мы выбрали НП между деревьев могучего соснового леса, выходившего на высокий обрывистый берег, немного в стороне от небольшой деревеньки. Вырыли для него окоп, сзади соорудили блиндаж и соединили их траншеей. С другой стороны Волги находилось село, посередине которого возвышалась церковь. Река служила нейтральной полосой.
Новый командир батареи лейтенант Варягин понравился мне и разведчикам с первого дня. Был он немногословен, сдержан и смел. По дороге сюда он и я должны были пройти через деревню, которая была тесно прижата к Волге и отлично просматривалась с занятого гитлеровцами берега. Шел минометный обстрел, посвистывали редкие пули. Разрывы мин возникали беспорядочно, то приближаясь, то уходя далеко от нас. Шагая посередине улицы, Варягин не кланялся даже тем осколкам, что шипели совсем рядом. Я шел за ним, думая, что мог бы он идти и побыстрее и не очень выставлять себя напоказ фашистским воякам. Была ли это беззаботность молодости, неопытность и необстрелянность или лихость, желание показать, что двадцатилетний комсомолец Игорь Варягин, только что назначенный командиром батареи, не трус, – судить не берусь. Наверное – было все, вместе взятое.
Нашему дивизиону была поставлена задача – оборонять участок левого берега. Кроме нас здесь других войск не было. Каждая из трех батарей отвечала за 6-7 километров лесного берега.
– Враг должен думать, что весь берег и днем и ночью под тщательным наблюдением, – сказал Варягин. – А это значит, что мы не должны пропустить ни одного солдата, ни одной машины, открыто идущих или едущих по деревне, ни одного ночного огня и звука! Будем сразу же обстреливать – такой приказ командования!
Мы старательно исполняли свое дело: круглосуточно дежурили на НП и делали вылазки по берегу, не соблюдая правил маскировки, чтобы создать видимость многих наблюдательных пунктов.
Особенно тяжелы были ночные дежурства. Мороз к вечеру крепчал, начинали потрескивать деревья; шинель, не просушенная ни разу как следует, и кирзовые сапоги дубели, пальцы на руках, несмотря на рукавицы, переставали слушаться, металлические части стереотрубы прилипали к коже. Невольно думалось: 'Что же будет в январские морозы, да еще если придется браться за винтовку – ведь в варежках много не настреляешь!'
Необычно ранняя зима еще не успела сковать толстым льдом могучую реку, и она служила хорошим оборонительным рубежом. Но морозы давали о себе знать, и с каждым днем водный просвет на реке сужался. Снег занес и наш 'колодец' – глубокую воронку от тяжелого вражеского снаряда, упавшего рядом с нашим блиндажом. В этой воронке мы докопались до воды и иногда пользовались ею. Правда, она пахла порохом, но все же была пригодна для питья.
Вместе с Варягиным на шесть километров волжского берега нас было шесть двадцатилетних: четыре бойца, сержант и лейтенант.
Справа от наблюдательного пункта через редкие стволы сосен виднелись дома пустующей деревни: жители покинули ее, боясь обстрелов. Слева от нашего окопа вдоль Волги тянулся высокий бор.
Где-то там, далеко, еще ниже по реке, находились НП остальных батарей дивизиона; в глубине безлюдного леса километров за десять от нас на опушке поляны стояли четыре орудия нашей батареи, связанные с нами тонкой ниточкой телефонного провода.
До Иванова, моего родного города, расположенного примерно в центре европейской части страны, отсюда напрямую было двести километров. Враги прошли в четыре раза больше и рвались к Москве, пытаясь выполнить желание фюрера провести парад фашистских войск на Красной площади 7 ноября, в день 24-й годовщины Великой Октябрьской революции.
По-разному встречали защитники Москвы этот праздник – кто лежал в снегу на поле боя, кто в окопе, вроде нашего, а кто и в госпитале; для счастливчиков этот день совпал с короткой передышкой. Но одно у всех было общим: огромная, все нарастающая тревога за судьбу Москвы.
Крохотным, малозначительным островком был наш НП в будущем море сражений, ближе и ближе подступающем к столице. И все-таки не было чувству одиночества и оторванности от главных сил фронта, от Родины.
Морозным утром 7 ноября мы увидели, что за ночь вся поверхность Волги покрылась снегом. Еще неделя-две – и реку скует толстый ледяной панцирь. И тогда из защитницы она станет помощницей врага, и мы останемся с ним один на один: впереди пехоты как не было, так и нет…
В то утро с батарейной кухни необычно рано принесли термос с пищей и бутылку водки. Мы разложили еду по котелкам, водку разлили в единственный стакан и крышки от котелков.
Варягин поднял задубевшей от мороза рукой стакан и протянул к нашим 'рюмкам' из крышек:
– За наш великий праздник! За Сталина!
Мы дружно чокнулись с ним: каждый из нас в душе тоже произнес эти слова. Я выпил свою 'рюмку' вместе со всеми. В котелки с кашей нападали снежинки и не растаяли. Молча принялись за еду. Говорить было не о чем: после переброски за Волгу не получали ни писем ни газет… Невольно думалось, как необычно встречаю праздник, вспомнилось родное Иваново. Пытался и не мог представить, что сейчас делается в Москве…
Через несколько дней на НП принесли 'Правду', а мне – письмо и посылку. В газете – снимок Красной площади и речь Сталина на военном параде. 'У нас временные трудности! – сказал он. – Пройдет несколько месяцев, полгода, может быть, годик, и гитлеровская Германия лопнет под тяжестью своих преступлений.
