Случай сохранил меня: смерть ошиблась на несколько миллиметров в выборе своей цели.
Еще четверо из нас погибнут позднее, на других фронтах войны. Из оставшихся в живых все будут ранены по нескольку раз. И только Ваня Зиненко пройдет через все фронтовые дороги с одним легким ранением, хотя досталось ему не меньше других. Через тридцать девять лет после этих событий, когда я снова увиделся с ним, он признался:
– Иногда было так тяжело, что хотел, чтобы меня убило… Помню, один раз, в минуту слабости пошел в 'долину смерти', была у нас такая подо Ржевом, – без всякой причины, просто так, куда глаза глядят, чтобы поскорее шлепнуло…
…'Тимирязевка', где я лежал, была переполнена. Почти каждый день формировались санитарные поезда и увозили раненых в тыл. Через несколько дней настал и мой черед.
В Тюмень нас, раненых, везли настоящим санитарным поездом. В нем все было почти как в госпитале – горячая еда, если нужно – перевязки, даже срочные операции. Присланная мне старинная кофта из медвежьей шерсти теперь очень пригодилась – надел ее вместо гимнастерки, не вдевая правую руку в рукав. И тепло и надевать просто.
…Бескрайние просторы восточной части Европейской России и Сибири, по которым мчался поезд, успокаивали: такую большую страну завоевать невозможно! На железнодорожных станциях кипела напряженная тыловая жизнь, без стрельбы зениток, без противотанковых рогаток на улицах. Огни тыловых городов светились и ночью – вражеские бомбардировщики сюда не долетали.
Первое, что я сделал в Тюмени,- написал письмо домой. На это пришлось затратить немало времени. Рука еще плохо слушалась и болела, а я старался писать четким и красивым почерком:
Через несколько дней в газетах появились сообщения об успешном наступлении под Москвой. Наконец-то! Со мной в палате лежал пожилой пехотинец, раненный, как я узнал, под калининским элеватором, и еще человек шесть с разных фронтов. Мы горячо обсуждали последние новости. Я поделился со старым пехотинцем своими переживаниями по поводу того, что не пришлось участвовать в наступлении. Он ласково посмотрел на меня и отечески пожурил:
– Дурачок, ведь кому-то и жить надо! Вот ты молодой, значит, уже лучше меня: у тебя еще все впереди! На-ка вот бритву – сними усы, ты, видать, их еще ни разу не брил, а уже пора!
ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО
Из вечернего сообщения 11 декабря 1941 года
В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС
Германское информационное бюро писало в начале декабря: 'Германское командование будет рассматривать Москву как свою основную цель даже в том случае, если Сталин попытается перенести центр тяжести военных операций в другое место. Германские круги заявляют, что германское наступление на столицу большевиков продвинулось так далеко, что уже можно рассмотреть внутреннюю часть города Москвы через хороший бинокль'.
Теперь уже несомненно, что этот хвастливый план окружения и взятия Москвы провалился с треском.
Настало время выписки. Врачебная комиссия работала на четвертом этаже. Меня быстро осмотрели. Сердце мое, ослабленное потерей крови и непривычное к ходьбе по лестницам, билось очень часто.
– На что жалуетесь?
– Вот, сердце колотится.
– Сколько вам лет?
– Двадцать.
– В таком возрасте это не опасно! Годен!
Когда на вокзале в Кирове, куда меня направили, выходил из вагона, появилась группа женщин. Одна из них бросилась ко мне и обхватила мою шею руками:
– Коленька… Коленька… Жив! – с плачем говорила она, судорожно обнимая меня. Другие женщины оттащили ее. Я успел разглядеть ее лицо. Запомнились безумные от слез глаза. Не выдержало материнское сердце тяжелой вести о гибели сына.
До марта пробыл в Кирове. В запасном артиллерийском полку меня вооружили старой, видавшей виды винтовкой. У некоторых новичков винтовки были английского производства времен первой мировой войны. На стрельбище тренировались в стрельбе из автоматов, учились бегать на лыжах, занимались строевой подготовкой и каждый день ели гороховый суп и пшенную или овсяную кашу. Эх, лучше бы на фронт!
Красноармейцы здесь были совсем не то, что раньше. Молодых почти не было. Много велось разговоров о семьях, о гражданской жизни, о положении на фронтах. Я внимательно слушал их. Разговоры у каждого были разные. Запомнился один – с высоким и неулыбчивым красноармейцем Ногиным, бухгалтером по профессии.
– Самое большое счастье в жизни, старший сержант, – говорил он,- это иметь детей и жену, которые тебя любят и ты их тоже… Тебе это трудно представить, а я знаю…
Лицо у Негина при этих словах преображалось, обычная его угрюмость исчезала. Глядел он в это время на меня, а видел, наверное, тех, что были на фотокарточке, вынутой из нагрудного кармана…
Наконец-то из нашего запасного полка собрали несколько маршевых рот. Пока шли по городу к вокзалу, справа и слева от колонны все больше и больше собиралось народа, в основном, женщин. Среди нас было много вятичей: очевидно, слух о нашей отправке разнесся по городу. Вечерело, пошел снег. Многие из сопровождавших женщин плакали. А может, это снег таял на их лицах? Наверное, все вместе, – ведь в строю шли их мужья, братья, любимые. Только у меня не было тут никого из близких… Невольно вспомнил отца и мать, Лелю, Леву. Как-то они, мои самые дорогие?
Леля, моя сестра-десятиклассница, пока я лежал в госпитале, болела тифом. У меня есть ее фотография, снятая после выздоровления. Черноглазая, худющая, с бритой головой, похожая на мальчишку. Отец прислал мне вырезку из областной газеты 'Рабочий край', где сестра сфотографирована за вышивкой, которой стала увлекаться. Отцу под Новый год тоже было плохо. Он почти через день ходил в Соснево – пригород Иванова – за соленой водой из источника, на которой мама варила суп. Видно, переутомился,- туда не близко, несколько километров,- и дома упал без сознания. 'Но сейчас ничего, – писала мама, – отлежался'. О себе промолчала. Она всегда думала только о других: 'Приезжал Лева. Поехал за танком на Урал. Заходил в свой энергоинститут. Говорил, что все удивлялись его огромному росту. А я думаю, он все такой же, как и был. Просто военная форма делает его выше…'
Посылая домой письма, я старался не расстраивать родителей. Промолчал о том, что несколько раз был под обстрелом, что мог бы стать жертвой предательства, что мерз в заснеженном лесу на берегу Волги, о своих мучениях после ранения. Единственное, что себе позволил – написал, что меня ранило, да и то не сразу…
