– Я логистом работал, – заметил Дорожкин. – Так вот что я тебе скажу, График, по всему выходит, что ты здесь по плану. Я, скорее всего, по случайности, а ты по плану.
– По какому плану? – едва не подавился Мещерский.
– По какому-то, – наклонился над столом Дорожкин. – Вот смотри, когда меня Адольфыч сватал сюда, он тебя упомянул, мол, заинтересовал ты его. А ты на тот момент был вполне себе счастливым и самодостаточным. И вот в короткий срок
ты лишаешься всех клиентов, оказываешься на мели, да еще с кучей старой техники. И тут как из-под земли…
– Как черт из табакерки, – задумался Мещерский.
– Если угодно, – кивнул Дорожкин. – Адольфыч. И вот ты здесь. И что самое интересное, все, что тебе было сказано, все оказалось правдой. Тебе платят вполне натуральные деньги. Тебе дали квартиру. Тебя ценят. Ну а то, что Машка переменилась… А я, График, я переменился?
– Переменился, – кивнул Мещерский. – Ты стал какой-то… решительный, что ли. Помрачнел. Раньше ты по случаю и без случая анекдотики, шуточки… а теперь словно… наелся. Это на тебя так пистолет влияет?
– Не знаю, – покачал головой Дорожкин. – Но у Адольфыча все идет по плану, поверь мне.
– Как говорил один мой работодатель, из хохлов, – зло процедил сквозь зубы Мещерский, – не плануй, дураче, Бог переiначе[33].
Третья среда ноября выдалась теплой. Снежной крупы, еще вчера забивающей выбоины в брусчатке, не было и в помине. Бордовый столб на торчащем посередине площади памятнике термометру поднялся выше наполовину синего, наполовину красного ноля и застыл у цифры «пять». Под ногами хлюпали лужи, но в остальном вокруг царила уже привычная чистота. В папке у Дорожкина в виде заданий если уж не от Адольфыча, то от мистического работодателя имелись два имени – Колывановой Марии и Шепелева Владимира и одно рукописное – Козловой Алены. Были еще какие-то заботы, но поперек всех возможных забот захлестывала тоска. Чувство было знакомым. Точно так же захлестывала тоска, когда однажды он почувствовал ненависть во взгляде или в голосе Машки. И когда шеф на последней работе с какой-то неестественной ухмылкой подписывал ему заявление на отпуск. Тоска была сродни маячкам, которые ставятся на трещины в капитальных зданиях, пошла в сторону пломба, развалилась, значит, и здание разваливается. Тоска Дорожкина значила только одно: он снова, вместо того чтобы вычерчивать жизнь начисто, продолжал заполнять черновик. Хотя если он и в самом деле в кого-то влюбился год назад, может быть, и ненависть во взгляде Машки была справедливой?
Год назад? Или полгода назад? Не это ли было важнее всего?
Дорожкин сунул руку в карман, вытащил футлярчик, вытряс на ладонь три маковых коробочки и пакетик с двумя золотыми волосками. Так может, если волею обстоятельств он оказался в месте, где реальность претерпевает странные флуктуации, этим следовало воспользоваться? Раздавить одну из коробочек да потребовать у Никодимыча отыскать владелицу золотых волос, или разъяснить, что кроется за всем происходящим в городе, или… или подсказать, где разыскать Женю Попову?
– Нет, – пробормотал он, зная, что сказанное вслух действует сильнее и на него самого. – Это на крайний случай.
Мать его так учила. Всегда откладывать немного денег на крайний случай. Какой-то запас. Какую-то ниточку, за которую следует ухватиться, чтобы спастись, когда уже ничто больше спасти тебя будет не в состоянии. Откладывать и забывать, не пользоваться, запрещать себе пользоваться. Не пользуешься, значит, и случай не крайний, есть еще надежда на то, что все срастется, а не рассыплется, свалившись с обрыва в пропасть.
Дорожкин спрятал футлярчик в карман, потрогал через куртку пистолет на поясе, похлопал по сумке, что висела на плече, и неожиданно для самого себя направился не к матери Алены Козловой, которая проживала через квартал, в доме номер семь по улице Сталина, а двинулся к дому, в котором числился до убытия «в связи со смертью» Дубицкас Антонас Иозасович. Надо было разобраться именно с этим. Перед глазами все еще стояли оплывшие мужики, или мертвяки, у входа на кладбище, вспоминался чистый и аккуратный старичок из института в черных очках и страшные цифры под фотографиями, указывающие годы жизни руководства института. Когда же он умер?
Дорожкин невольно хмыкнул, осознав, что он говорит «умер» о человеке, с которым уже разговаривал дважды, причем явно после даты его кончины, но смешок у него вышел неубедительным. Какая же дата была под фотографиями? Явно из прошлого века, потому что тысяча девятьсот он разглядел точно, но дальше… Нет, никуда не годный получался из бывшего рязанского паренька инспектор управления безопасности.
– Придется посетить институт еще раз, – решил Дорожкин, подходя к восьмому дому по улице Бабеля, который находился как раз напротив входа в странное научное учреждение.
Дорожкин нажал на домофоне «восемь», «вызов», долго ждал, пока наконец не услышал удивленный мужской голос:
– Вы к кому?
– Мне нужен Шакильский Александр Валериевич.
Удивления в голосе прибавилось.
– Зачем? Вы разве не знаете, что его сейчас не должно быть дома? Он егерь. Он не во всякие выходные дома появляется.
– То, что он егерь, знаю, остальное – нет. – Дорожкин сделал шаг назад, чтобы взглянуть на окна на втором этаже, справа от подъезда, повысил голос: – Я – инспектор управления безопасности. Дорожкин Евгений Константинович. И дело у меня, собственно, не к вам, а к вашей квартире. В связи с ее прошлым жильцом, Дубицкасом Антонасом Иозасовичем!
– Заходите, – коротко ответил неизвестный.
И в этом доме не было никакого консьержа. Вдобавок в подъезде горела всего одна лампа, и Дорожкину пришлось подниматься почти в темноте, держась рукой за поручень. Дверь открылась через пару секунд после того, как Дорожкин подошел к ней. Глазка в ней не имелось, но Дорожкин в секунду уверился, что человек за дверью его рассматривает. Наконец загремел замок, дверь открылась, и из полутемного коридора выглянул незнакомец. Он посветил Дорожкину в лицо фонарем, провел желтым кружком по его одежде от воротника до кроссовок, затем посветил в лицо себе.
– Шакильский Александр Валериевич, а вы, простите?
Дорожкин представился еще раз и хотел уже было начать о чем-то спрашивать нынешнего жильца квартиры Дубицкаса, но тот кивнул и двинулся внутрь квартиры, бросив через плечо:
– Заходите, чай будем пить. На кухню давайте.
Шакильский был выше Дорожкина почти на полголовы, но не казался слишком уж широким в плечах, обладал округлыми щеками и добрым взглядом под высоким лбом, темной, коротко остриженной шевелюрой и производил впечатление человека, не отказывающего себе в кружечке пивка и сытной трапезе, но при всем при этом двигался настолько мягко и плавно, что младший инспектор мгновенно уверился в его абсолютной опасности. Но когда тот обернулся, то обезоружил Дорожкина искренней улыбкой в секунду.
– Снимайте куртку, садитесь, я ненадолго заглянул домой, надо было пополнить кое-какие запасы, да и полежать в ванной, впрочем, теперь буду наведываться чаще. Зима!
Дорожкин огляделся. Квартира Шакильского, наверное, была точной копией квартиры, в которую он так и не смог дозвониться и в которой должна была обитать Женя Попова. Оба жилища находились на втором этаже, разве только первый этаж в доме Жени занимала шашлычная, да и вид из окон был разным; за окнами квартиры Шакильского высился за скелетами лип институт, а окна квартиры Жени смотрели, вероятно, на пилораму.
– Извините за отсутствие уюта, – пожал плечами Шакильский, проследив за взглядом Дорожкина, который рассматривал пожелтевшие от времени обои, потолок, закопченную газовую плиту, обветшавшую мебель. – Я тут не так давно, года два с небольшим, и все никак не обживусь. Все время в лесу, иногда проще договориться с какой-нибудь селянкой в той же Макарихе, чтобы баньку растопила, чем тащиться в город. Вы ведь тоже недавно в городе?
– Именно так, – кивнул Дорожкин, принимая из рук Шакильского чашку горячего чая. – Два с половиной
