смог, все одно память-то не вернулась. Лизка даже подходила и, качая головой, ощупывала грудь и спину Дорожкина, словно и не умащивала ее мазью прошлым вечером, и вот же опять про волоски. А не она ли бормотала, глядя на два золотых завитка, что нельзя на них ворожить. Вывороженное пользы не даст. Как же так, не мог понять Дорожкин, вот же ворожил на Шепелева, останки его отыскал. Нет, бормотала Лизка, одно дело мертвого вызывать или кого знакомого выкликивать, а незнамо кого лучше не теребить, мало ли что к жизни глупого пацана вернули да выходили, может быть, в этом вовсе какой-то особый смысл был? А ну как придется платить за это дорогой монетой? А ну как вся жизнь Дорожкина вовсе теперь в залоге? Да и нет таких ведунов ни в поселке, ни в городе, чтобы с того света человека вытаскивать, но мертвяком его не делать, живчиком оставлять.
– А с этим что? – помахал у себя над головой Дорожкин, но Лизка только руки устало опустила на колени, а Дир тяжело вздохнул.
– По мне, парень, твой нимб – как фонарь под глазом, разве только фонарь я б увидел. Ну так не светит же ни тот ни другой? Первый так я вообще не вижу, а второй ты пока еще не заработал.
– Ее светит, – кивнул на Лизку Дорожкин.
– Это не свет, дорогой, – вздохнул Дир. – Отсвет это, насколько я знаю. Вот дочка ее, Вера, говорят, светилась. Есть еще бабки старые на Макарихе, в Курбатове. Уж и с полатей не слезают, а помнят. И то сказать, и Веркин свет, говорят, притух или поблек не в шестьдесят первом году, а как бы не в пятидесятом, когда сюда Адольфыч на своем драндулете заехал. Но это разговор долгий. Потом его теребить будем. Только ты пока больше не заходи сюда. Нечего на Лизку беду тянуть, она тут жила себе спокойно испокон веку, пусть и живет. А ты пока что работай себе да осматривайся. Зря не ворожи. Об остальном после. Хотя, – Дир потер грудь, словно представил, как и его протыкает неведомый клинок, – удар ты знакомый перенес. По всему выходит, что Шепелев-младший вроде того зверька был, что на поляне нарисовался. Ты ведь бежал, пулял в него, а лапки его рассмотрел? Видел, что у него вместо пальчиков? Если бы зверь тебя не испугался, всех бы нас так же и насадил… или расшиб, как чуть Саньку не расшиб. Может, что-то осталось в тебе после той стычки, что и этого урода отпугнуло? Ничего, Санька еще вернется, разберемся, – добавил Дир, заканчивая рассказ об исчезнувшем егере.
А когда Дорожкин надел куртку да шагнул за порог, Дир поскреб виски твердыми пальцами, словно лучину от чурбака отщипывал.
– Грязное это дело, – пробурчал недовольно. – Все здесь в Кузьминске такое грязное, что не только вымазаться можно, но и захлебнуться. И эта мерзость, что едва Саньку не пришибла да меня не переломила, покажется еще детской забавой. Попомните мои слова. Иди, парень, да обожди с выводами, дай с мыслями собраться.
– Не ворожи попусту, – вдруг твердо произнесла Лизка. – Помни: в зеркало смотришь – что в окно пялишься, всем свою физиономию кажешь. Не ищи того, кто искать себя не завещал. И торопись, нехорошо опаздывать. Работа есть работа, даже если начальник твой очень нехороший человек, очень.
Дорожкин снова набрал в руку снег, оглянулся. К дверям училища подходила знакомая фигура.
– Нина Сергеевна! – закричал он. – Минуточку.
Она остановилась. Он подбежал, скользнул взглядом по уставшему лицу, пробормотал какие-то извинения.
– Только никому не говорите, Нина Сергеевна. У Алены был нимб над головой? Ну свет там, что ли?
– Какой нимб? – прошептала Козлова. – Отсвет, что ли? Было что-то. В апреле как раз я к ней в комнату заглянула, а она ворожбу какую-то плела, на голову что-то вроде паутинки светящейся лепила. Только она просила никому не говорить об этом. Очень сердилась тогда, очень. Сказала, что он страшно зол будет, если узнает.
– Кто – он? – спросил Дорожкин.
– Да как же… – пролепетала женщина и вдруг замолчала, побежала в училище. К ступеням подходил Адольфыч.
– А! Евгений Константинович? Работаешь? Молодцом. Не забудь про послезавтрашний вечер, с тебя легкое шутейное колдовство. Обязательно!
Сказал и зацокал каблуками щегольских ботинок по ступеням.
Дорожкин развернулся, не увидел возле «Торговых рядов» соглядатая и пошел к Урнову.
Тот курил, сидя перед своей мастерской на деревянном чурбачке. Дорожкин поздоровался, оглядел залепленные снегом плакаты, вздохнул.
– Нет торговли?
– Какая зимой торговля? – усмехнулся золотозубый, стряхивая снег с усов. – Лыжи я не делаю. Если попросят, могу сантехнику в порядок привести, двери перевесить. Замки поправить.
– А запасные части за стеной берете? – поинтересовался Дорожкин.
Осунулся сразу мастер. Зыркнул взглядом из-под бровей, шрам почесал возле глаза, сигарету скомкал в кулаке.
– Шрам откуда? – спросил Дорожкин.
– Афган, – протянул Урнов. – Пуля в камень попала, осколок под глаз ударил. А так-то обошлось. Давно это было.
– А сюда как попали?
– Трое сынов, – вздохнул Урнов. – Надо как-то зарабатывать. Содержать их. Я уж несколько лет здесь. Набирали сюда некогда рукастых. Смотри, мастерская без аренды, да и пансион выплачивают. Где я так еще заработаю? Кризис ведь теперь.
– А не жутко здесь? – спросил Дорожкин.
– Бывало и пострашнее, – скрипнул зубами мастер. – Я ж говорю, трое сынов у меня. Один военное заканчивает в Питере, выше меня на голову. Второй в Твери, в ОМОНе. Третий в Волоколамске в техникуме. На гитаре играет. Молодец. Адольфыч предлагал всех сюда перетащить, квартиры им дать, но я погожу пока. Что хочешь, инспектор? Сдашь меня?
– Нет, – вздохнул Дорожкин. – Мне с приятелем надо незаметно туда попасть, кое-что разведать. Сегодня ночью.
– Так это легко! – обрадовался золотозубый.
– Тогда дай-ка мне шину шипованную для велосипеда, – сказал Дорожкин. – Завтра заберешь. А если кто подойдет, так и скажешь: шину взял под залог, примерит, отдаст.
– Две тысячи рублей, – прищурился Урнов.
– Какие две тысячи рублей? – не понял Дорожкин.
– Залог – две тысячи рублей. Ты посмотри, какая шина! Ты что, хочешь, чтобы я тебе ее бесплатно отдал?
Глава 7
Ужас и кураж
– Если бы мне кто-нибудь еще тогда, в конце августа, сказал, что я ночью в компании трех сотен уродов отправлюсь на охраняемую территорию сверхсекретного предприятия, я бы поспорил на килобакс, что этого не может случиться никогда, – недовольно проворчал Мещерский.
– А почему только на килобакс? – спросил Дорожкин.
– Потому что я не зарабатываю на идиотских спорах, – огрызнулся Мещерский.
– Тихо, ироды, – обернулся Урнов.
Дорожкин недовольно поморщился. Неизвестно, конечно, как представлял тогда, в конце августа, собственное будущее Мещерский, но даже он сам, забрасывая с утра в живот жареную картошечку с домашними соленьями, явно не предполагал, что проведет часть следующей ночи в такой компании.
Оказалось, что проход в промзону осуществить до банальности просто, хотя и не слишком удобно. Золотозубый встретил Дорожкина и Мещерского уже в сумерках возле постаментного газика, ловко забрался на каменное основание памятника и извлек из-за сидений пластиковый мешок, в котором обнаружились три прорезиненных дождевика, три пары выпачканных в мазуте и угольной пыли валенок запредельного размера, три пары столь же аккуратных краг и три противогаза с выбитыми стеклами и выломанными фильтрами, резиновая основа которых была выпачкана все в том же мазуте. Все это богатство рассмотреть удалось с помощью небольшого фонарика уже в перелеске за теплицами, куда Урнов и завел спутников,
