ливанского выходит отряд телохранителей короля, основанный ещё отцом Шломо Давидом, в чью смерть иврим до сих пор отказываются поверить.
Вечером на городских стенах загорается множество факелов, зажигаются все светильники в Храме. На горе Покоя освещаются дома язычниц – жён короля Шломо. Возле этих домов горят огни перед алтарями иноземных богов. К вечеру купцы, сойдясь на постоялых дворах, говорят о делах, дивятся великолепию города, а те, кому повезло побывать в Доме леса ливанского, рассказывают чудеса о роскоши этого дворца. Бывалые купцы поражены переменами: в бедный Город Давида вдруг пришло изобилие, и он сделался главным городом иврим – Еру шал аимом. Учёные люди и посланники, прибывающие сюда по делам, на десятках языков обсуждают порядки и обычаи, введённые священнослужителями Храма. Одних озадачивают, а других восхищают принятые у иврим запреты поднимать оброненные при жатве колоски, возвращаться за забытым снопом, дожинать поле до самого края и снимать в винограднике маленькие грозди: всё это должно достаться бедным.
Король Шломо видел, что народ привыкает к Храму. Через четыреста восемьдесят лет после выхода из египетского рабства у иврим был в их главном городе дом Бога. Король вслушивался, как люди распевают молитвы в праздники. В одних напевах звучит тревога, в других – спокойная радость, а в молитвах Судного дня – то сожаление и отчаянье, то надежда и прилив сил.
Шломо помнил первую ночь Рош-ха-Шана – праздника Нового года. Возвышенный напев молитвы не требовал музыки. Шломо раскачивался и пел вместе со всеми.
А общая молитва народа в праздник Песах! И после неё – тишина: каждый беседует с Богом один на один, будто никого больше нет в доме Божьем.
Счастливые юноши и девушки, у которых на Песах выпадала свадьба, знали, что после праздника во дворе Храма будут разыгрывать «Песнь Песней», сочинённую самим королём Шломо.
По новым законам, только храмовые коэны определяют, когда начинаются праздники и наступает суббота. Костровая почта с Масличной горы оповещает население всей Эрец-Исраэль об этих и других важных событиях.
Бная бен-Иояда в кругу старых солдат ворчал:
– Бывало, каждое новолуние наш благочестивый король Шаул собирал воинов у себя в Гив’е, раздавал им захваченные у врагов поля и виноградники и держал военный совет. Теперь и новолуние празднуется только в Храме.
В конце Первого месяца большой вавилонский караван, возвращавшийся из Ерушалаима, устроил привал на берегу Иордана, сплошь покрытом крохотными душистыми бело-розовыми цветами ракитника. Иврим называют его «ротем», а вавилоняне – «дрок». После обильной еды купцы, погонщики, охрана и проводники дремали в прохладной тени ракитника на толстом слое опавшей хвои. Рабы собирали на берегу тростник, чтобы на долгом пути, не тратя зря время, плести из него корзины и циновки на продажу в Вавилоне. Костёр, на котором кипятили воду и варили мясо, выглядел потухшим, но караванщики, народ бывалый, знали о чудесном свойстве костра из ракитника долго хранить тепло, так что на его, казалось, давно потухших углях можно ещё испечь лепёшки или подогреть вино.
Трое купцов, принеся жертву богу Энлилю, отделились от остальных и сидели у самой воды на переплетениях корней. Глядя на течение Иордана, они говорили об оставленном вчера Ерушалаиме. Торговля на базаре прошла удачно, за одну неделю купцы распродали все привезённые из Вавилона цветные ткани и перед возвращением домой пребывали в благодушном настроении.
Белоголовый старик рассказывал о встрече с королём иврим.
– Я сперва испугался, когда нас позвали в этот Дом леса ливанского. Потом подумал, ну, выманят, как повсюду, ещё какой-нибудь налог. А король Шломо приветливо нас принял и удостоил беседы, которой я не забуду до конца моих дней. Какой мудрый человек! Мне кажется, он и про Вавилон знает всё: и какая у нас власть, и какая вера, и как собирают налоги. Я с ним говорил лет двадцать назад, когда он ещё не был королём. Тогда все мы, гости, удивлялись: откуда юноша, живущий в пустыне, знает и про моря, и про реки, и про то, как устроен суд в других странах.
– А меня больше всего удивил сам город. Как он изменился при короле Шломо! – вставил подошедший к купцам рослый погонщик верблюдов. Он единственный в караване был не из Вавилона. – Я думаю, сегодня на Плодородной Радуге мало таких красивых городов, как Ерушалаим.
– Ты не видел Вавилона! – возразил старый купец. – Город наш вымощен каменными плитами, вдоль каждой улицы вырыты стоки, и жителям запрещено выливать нечистоты прямо на улицу. А общий канал прорублеи под воротами ботни Ипггар и оттуда проходит в ущелье за городской стеной.
– Ты уже соскучился по своему Вавилону! – улыбнулся лекарь, и купцы закивали головами.
Весь берег покрыла свежая трава; вокруг голубых шаров расцветшего чертополоха народились медоносные лепестки. Караванщики загляделись на переходы оттенков зелёного цвета у их ног – от изумрудного до лимонного. Из крохотных бусинок цветущей крапивы выпархивали белые бабочки; уже затевались песнопения береговых птиц, и пробовали крепость крыльев молодые ястребы.
Весной Господь обновлял свою Эрец-Исраэль.
Глава 33
Стемнело рано, и, входя в Овечьи ворота, король Шломо мог бы не прикрывать лицо платком, всё равно никто бы его не узнал.
Шимон в этот вечер был не один. Ещё двое нищих, Молодой и Худой, сидели и разговаривали с ним. Видимо, они отмечали какую-то удачу сегодняшнего дня: наливали из меха разбавленное водой вино, отламывали куски от покрытых золой лепёшек и смеялись.
Незнакомцу протянули чашку. Шломо достал из пояса кусок сыра и положил на циновку рядом с лепёшками. Он прислушался и не поверил своим ушам: Шимон вспоминал Заиорданский поход с армией Иоава бен-Цруи, хотя весь Ерушалаим знал, что с нищим солдатом можно говорить о чём угодно – только не об этом походе.
– На рассвете – шофар! – рассказывал Шимон. – Сигнал: «В атаку!» Я со сна сунул руку под шкуру, где держал сандалии, и завопил: будто игла прошла у меня от пальца до плеча. Тут я окончательно проснулся, задираю шкуру – скорпиоша! Глядит на меня и даже не думает удирать.
Но Арье, командир наш, был пострашнее любого скорпиона, поэтому я стрелой вылетел из палатки, успев только придавить гада сандалием.
Прибежали под самые стены Раббы. Смотрю, в переднем ряду – Ури из Хита.
«Как же так? – думаю. – Он же получил отпуск и бегом-бегом в Ерушалаим к молодой жене? – Не успел я ничего сообразить, как получил со стены камнем по башке. Очнулся, когда ребята вносили меня в нашу палатку. – Осторожно! – кричу. – Там скорпион!» Они всё из палатки вытащили, постель перетрясли – ничего не нашли. Значит, я его утром так хорошо придавил, что и следа не осталось.
– Тебе, небось, этот скорпион померещился, – сказал Молодой. – Рука-то болела?
– Ещё как! Хуже, чем рана от камня со стены! Всю ночь рука горела и ныла. Я её нянчил, как ребёнка, не мог найти, куда положить, чтобы уснуть. Едва рассвело, прибежал лекарь Овадья, осмотрел меня и говорит: «Раз живой, значит, уже не умрёшь. А руку лечить теперь поздно, жди, когда само пройдёт». – «Да какой же из меня воин, если копьё в руке держать не могу!» – «Лежи, – говорит, – я скажу Иоаву, чтобы назначил тебя в охрану стана». «Само» так и не прошло, – со вздохом закончил Шимон.
– Ты только не рассказывай про это королю Шломо, если он вдруг сюда придёт, – посоветовал Худой.
– Ведь Наама, его жена, умерла от укуса скорпиона.
– Вот придёт к тебе посоветоваться наш мудрец-король, – рассмеялся Молодой, – так ты уж с ним поосторожней насчёт жуков и скорпионов.
В этот момент к Шимону подошёл человек, судя по рваному халату, такой же нищий, как трое
