Король Шломо

уже не приглашал к себе ни мудрецов, ни гостей из далёких стран. Уже и память стала подводить его. Поняв это, он всё реже стал появляться на людях, а большую часть времени дремал в деревянном кресле, стоявшем в ореховом саду, посаженном ещё при короле Давиде. В холодные вечера король Шломо перебирался в Дом леса ливанского, кресло переносили в его комнату, и туда же слуги ставили большую жаровню с углями.

Он начал диктовать мальчику-писцу свиток, названный им «Коэлет». Каждое утро после молитвы и завтрака он с нетерпением ждал, когда его оставят в покое и придёт писец.

– Что я диктовал тебе вчера? – спрашивал он. – Прочти.

– «Нет человека, властного над ветром, чтобы удержать ветер. И нет власти над днём смерти…»

– Не отсюда, – прерывал писца король Шломо. – Ты читай то, что записал в самом конце.

– «Всему свой час, и время…» Это?

– Да.

– «Всему свой час, и время всякому делу под небесами:

время родиться и время умирать,

время насаждать и время вырывать насаждения,

время убивать и время исцелять,

время разрушать и время строить,

время плакать и время смеяться,

время рыданью и время пляски,

время разбрасывать камни и время складывать камни,

время обнимать и время избегать объятий,

время отыскивать и время дать потеряться,

время хранить и время тратить,

время рвать и время сшивать,

время молчать и время говорить,

время любить и время ненавидеть,

время войне и время миру <…>»

Прикрыв глаза, король Шломо слушал писца. Иногда кивал.

– «Всё Он создал прекрасным и всё в свой срок,

даже вечность вложил им в сердца,

но так, чтобы дела, творимые Богом,

от начала и до конца не мог постичь человек.

Я узнал, что нет большего блага для человека,

чем есть и пить и делать доброе в жизни.

А видеть, что еда и питьё, они от труда твоего —

это дар Божий.

Я узнал: всё, что творит Господь, – навеки.

Нельзя ничего прибавить и нельзя ничего отнять.

И сделал так Бог, чтобы его боялись».

– На сегодня хватит, – сказал король Шломо. – Прочти мне последнюю строчку, которую ты записал.

– «И сделал так Бог, чтобы его боялись».

– Вот отсюда завтра и начнём, – сказал король Шломо.

…Был холодный и ветренный вечер. Мне внезапно захотелось навестить Шимона. Я собрался с силами, прикрыл лицо платком и пошёл к Овечьим воротам. Его не оказалось на обычном месте. Пока я стоял в растерянности, появлялись озабоченные люди, смотрели на камень, где всегда сидел Шимон, и исчезали. Я начал тревожиться. Вдруг знакомый нищий по прозвищу Худой ткнул меня палкой в спину и сказал: «Господин, если ты ждёшь Шимона, то напрасно: он умер». Я опешил. «Как так?! Когда это случилось?» – «Сегодня утром. Его уже отнесли за стену. Давай поспешим, мы ещё успеем на похороны», – ответил Худой. Я хотел было пойти за ним, но остановился, вспомнив, что королю нельзя появляться на кладбище. Худой ни о чём не спросил, пошёл один. Я решил, что, когда вернусь домой, отправлю слуг очистить место для Шимона в погребальной пещере и найму плакальщиц. Около Овечьих ворот меня дожидался нищий по прозвищу Молодой, с которым мы пировали недавно в компании с Шимоном и Худым. Молодой приблизился, наклонился ко мне и прошептал: «Шимон не своей смертью умер. Его убили». Я оторопел. «За что? Кто мог это сделать?» – «Какой-то ученик пророка Ахии», – шёпотом сказал Молодой и быстро исчез в городе…

Шломо очнулся, услышав голос Храма:

– Ты был в своей Школе Мудрости. Помнишь, вы рассуждали там о месте человека в этом прекрасном мире?

– Помню. И, может быть, если бы я знал, что в этот момент убивают калеку Шимона, я усомнился бы в том, что мир, созданный Господом, прекрасен.

– От человека скрыто абсолютное благо, заключённое в Творении, – сказал Храм. – Вы видите только часть Его замысла.

– Тогда смертным бесполезно и задаваться вопросом о причинах зла.

– Пожалуй, это так, – согласился Храм.

Глава 36

Осенним вечером в дом королевского сына Рехавама в Офеле пришли трое его друзей отметить возвращение одного из них, Молида, из страны Моав, откуда его караван привёз в Ерушалаим бычьи кожи и овечью шерсть.

Через час после прихода друзей Рехавам поднялся и обошёл дом, проверив, все ли слуги ушли к себе за ручей Кидрон. Когда он вернулся, у его друзей были совсем другие лица, как будто не они только что пили вино и распевали субботние песни.

– Я начну? – спросил Молид, крепкий сорокалетний мужчина, сын самого богатого ерушалаимского торговца скотом.

Рехавам кивнул.

– Мы пришли на базар в их главном городе Кир-Моаве через три дня после того, как сын царя Моава зарезал отца и занял его трон.

– Как зарезал?! – удивился Атай. – Мы здесь об этом ещё не знаем.

– Вы здесь о многом не знаете, – сказал Молид. – Скоро новый царь Моава откажется пригонять скот в дань Ерушалаиму, тогда сразу всё и узнаете. Народ зашумит, будет ругаться и угрожать Моаву. Старичок Бная бен-Иояда соберёт войско, через город с грохотом проедут боевые колесницы, армия, может быть, дойдёт до Иордана, но по пути наш командующий остынет, сообразит, что иврим не захотят умирать ради моавитской шерсти, и вернётся со своими солдатами в Ерушалаим. Кто сегодня в Эрец-Исраэль боится Бнаю бен-Иояду!

Это была неправда. Собравшиеся в доме Рехавама потому и говорили так тихо, что само имя Бнаи бен-Иояды вызывало в памяти у людей не багровое лицо с седым венчиком редких волос, а необъятную спину командующего и кулаки, которые и на старости лет могли сокрушить любого воина на Плодородной Радуге.

– Ладно. Раз мы здесь ничего не знаем, расскажи нам, как всё произошло в стране Моав, – попросил Рехавам.

– Просто. Царские сыновья давно шептались, что старшим из них уже за двадцать – слышите – не за сорок, а за двадцать! – а отец всё ещё не подпускает их к власти. И однажды, когда тот возвращался с