– Читай, – велел Шломо. – Что сказал Давид?
– «Вечный союз заключил Он со мною: “Если сыны твои будут блюсти путь свой, чтобы ходить в истине всем сердцем своим и всею душою своею, то не переведётся на престоле Израиля муж из потомства твоего”». Тут записан твой рассказ о том, что завещал король Давид тебе, мой господин, – остановился писец. – Тоже читать?
Шломо кивнул, и писец поднёс к глазам свиток.
– «Ты знаешь, что сотворил Иоав бен-Цруя, как поступил он с двумя военачальниками Израиля, Авнером бен-Нером и Амасой бен-Итером, как он убил их и пролил кровь во время мира, как обагрил кровью бранною пояс на чреслах своих и обувь на ногах своих. Так поступи же по разумению твоему и не отпусти седины его в преисподню с миром! <…> А сыновьям Б ар зил ая из Гил ад а окажи милость, и пусть будут они среди тех, кто ест за столом твоим, ибо они пришли ко мне, когда бежал я от Авшалома, твоего брата. А ещё есть у тебя Шими бен-Гейра, биньяминит из Бахурима. Он злословил меня тяжким злословием в день, когда я шёл в Маханаим, но сошёл навстречу мне к Иордану, и я поклялся ему Господом, сказав: “Я не умерщвлю тебя мечом”. А нынче ты не считай его невинным. Ты – человек умный и знаешь, как поступить с ним. Сведи седину его в крови в преисподню!»
– Я исполнил всё, что велел мне отец, – вслух сказал Шломо и спохватился: – Ты можешь идти, писец. Вот отсюда завтра и начнём.
Глава 38
Король Шломо прикрыл глаза, будто испугался, что через них воспоминания могут уйти от него, и стал рассказывать Храму:
– Однажды утром совсем уже старый Давид позвал меня. Я встал на колени возле головы отца, чтобы не потерять ни одного его слова. Он с усилием разлепил веки. Открылись глаза, полные светлых ночных слёз, но сил говорить у Давида уже не было. Он молчал, и я понял, что должен буду сам распознать главные истины: почему Бог устроил мир таким, какой он есть, и как выстоять человеку перед жизнью?
И теперь, по прошествии многих лет и после многих размышлений, – вздохнул Шломо, – признаюсь: я не понимаю замысла Божьего.
– Но ты старался его понять. Ты построил Дом, где смертный может обо всём спрашивать Бога. Помнишь свой первый вопрос?
– Да, я спросил Его: «Почему Ты забрал у меня Нааму и дитя, которое она должна была родить»?
…Наама всегда приходила на память следом за Давидом. «Наама – единственная!», – шептал Шломо.
– Мы стояли на берегу после купания, смотрели на свои ноги, по которым вода стекала на землю, будто по стволам сосен, и смеялись. «Ты когда-нибудь боялся по-настоящему?» – спросила Наама, и я рассказал ей такой случай. Однажды, проснувшись, я не смог вспомнить молитву, которую произносил каждое утро, и подумал: «Бог оставил меня!» Тогда я впервые познал ужас перед Богом.
Наама рассмеялась.
– Твоя Наама была рождена только для любви, – сказал Храм. – Ты это знал.
– Знал, – повторил Шломо. – Я и это знал.
– Ты вспомнил что-то ещё? – спросил Храм. – Говори.
– На обратном пути из Эцион-Гевера мой караван заночевал на берегу залива. Ночь выдалась светлая, но холод был такой, что у верблюдов возле рта повисли сосульки, а погонщикам пришлось обмотать тряпками тонкие ноги ослов. Но сам я под шкурой пантеры проснулся в полночь, мокрый от пота, и долго лежал, разглядывая небо и прислушиваясь к плеску прилива. В ту ночь я впервые говорил с рыбами и узнал, что Господь удостоил меня дара разговаривать и с этими Его творениями. Возле моего лица обняла травинку множеством ножек-крючков длинная, оранжевая в лунном свете гусеница. Она слышала мой разговор с рыбами и сказала так: «Вы, люди, боитесь смерти потому, что не можете себе её представить. Если бы при рождении человек мог хоть на миг встретиться со смертью и узнать, что будет с ним, когда он умрёт, тогда вся его жизнь сделалась бы терпимой, потому что у него не было бы страха перед неизведанным. Вам в тягость жизнь, потому что вы не познали смерти. А рыб Господь одарил таким знанием…»
– Это верно, – сказал Храм. – Ты рассказывай.
– Однажды отец взял меня с собой к реке Иордан. У берега стоял рыбак. Он обернулся, и я замер – такое прекрасное у него было лицо! До этого самые красивые лица я встречал только у наших пророков. Когда они говорили, красота их лиц дополняла слова и усиливала восхищение слушателей. А рыбак молчал, его красота была сама по себе – как красота Киннерета. Мы улыбнулись друг другу, и я побежал ко взрослым. Разве мог я тогда подумать, что это лицо ещё всплывёт когда-нибудь в моей памяти!
– Ты больше ничего не хочешь спросить?
– Хочу. У человека всегда остаётся последнее утешение – надежда на Небо, куда попадёт его душа и где не будет ни ссор из-за куска хлеба, ни обмана, ни зависти, ни власти сильного над слабым. Когда я выходил из Дома леса ливанского и, неузнанный, шёл по Ерушалаиму, я видел, как жестока жизнь и как человек надеется отдохнуть от неё после смерти. Но вот я, Шломо бен-Давид, спрашиваю: что если там, среди праведников, мне станет невыносимо тоскливо – на что тогда мне надеяться?
Храм не ответил.
Шломо подождал и продолжал рассказывать:
– С пророком Ахией из Шило мы уже много лет не встречались, но, если бы он пришёл сюда, я спросил бы его: «За что ты хотел меня убить? Я ведь не поверю, что из-за моих жён-язычниц». – «Из-за тебя пустуют северные храмы», – ответил бы мне Ахия. «Это были не храмы, а жертвенники. Только в доме Бога, человек не побоится говорить с Ним», – возразил бы я.
– А если бы Ахия спросил: «Зачем ты дал иврим молитву? Кто тебя об этом просил?»
– Молитву людям дал мой отец Давид, да будет благословенна его память. Он оставил нам Псалмы, а это и есть молитвы на каждый день.
– Ахия никогда с этим не согласится. Он будет настаивать: «Твой Храм не нужен иврим».
– Может быть, когда люди привыкнут, когда перестанут бояться говорить с Богом – тогда им не нужен будет и Храм. О чём говорит человек с Богом, даже не раскрывая рта, знают только сам человек и Бог. И это всегда будет бесить таких, как Ахия. Ему я, наверное, сказал бы: «Ахия, твои люди убили нищего Шимона!»
И Шломо заговорил с Храмом о солдате-калеке.
– Я часто думал: странно, ведь этот человек не сказал мне ничего такого, чего я не знал бы раньше, о чём не слышал бы от купцов или не читал бы в папирусах. Но когда мы разговариваем, приходят мысли, которых я ожидал; я начинаю видеть то, что хотел рассмотреть и не мог. Шимон – необыкновенный человек, и, конечно, мне его послал Бог. Я обещал себе, что помогу Шимону. У него не было ни дома, ни одежды, ни еды. Но мне казалось, что он ждёт от меня чего-то другого, чего он и сам не понимал. Я так хотел сказать ему: «Шимон, приди ко мне в Дом леса ливанского и возьми себе любую мою рубаху. Или все, какие у меня есть. А весной мы ещё раз будем сидеть на корточках перед ручьём у Овечьих ворот и смотреть, как грязная городская вода очищается от мути, проходя через стеночку из песка. “Так старший сын Авраама, Ишмаэль, унёс в себе самую большую грязь, которая оставалась в праотце нашем от арамеев”, – скажешь ты, а я спрошу: “Ты много думал об этом?”» И Шимон кивнёт.
– Ты не опоздал на встречу с Шимоном, – промолвил Храм. – Если человеку нужно сказать что-то очень важное, Господь непременно ещё даст ему такую возможность.
Глава 39
