слезы.
— Ты добрый парень, Робертс. Я не забыл тебя в завещании. А теперь оставь меня. — Зубы у меня стучат, меня сотрясает озноб.
Не важно. Я знаю, что скоро начнется жар, и сбрасываю одеяло и сорочку, которая трет кожу. Горячие бугорки усыпали все тело и дьявольски чешутся.
Бренди помогает мало.
Дверь спальни снова открывается.
— У вас не оспа.
Я хватаю одеяло, чтобы прикрыться.
— Я приказал вам отправляться к родителям, мэм. А теперь оставьте меня. Дайте спокойно умереть.
Шарлотта делает несколько быстрых шагов к кровати.
— Шад… сэр… это не оспа.
— Оспа. Я умираю. Уйдите.
— Ваша сестра говорит…
Слезы наворачиваются мне на глаза. Моя бедная сестра. Ей предстоит потерять второго брата.
Я утыкаюсь лицом в подушку.
— Выйдите из моей спальни.
— Ваша сестра говорит, что ей, вашему брату и вам делали прививку. Разве вы не помните? Хирург надрезает руку и втирает в нее какую-то гадость.
— Нет, не помню. Я устал. Пожалуйста, уйдите. Шарлотта протягивает мне сброшенную сорочку.
— Но она также сказала мне, что вы не болели ветрянкой.
Я отбрасываю сорочку.
— Ветрянкой болеют дети. Пожалуйста, оставьте меня.
— Она сказала, что вас отправили играть с детьми егеря, чтобы вы заразились.
Это я помню. Мы бегали и ужасно перемазались, мне было приблизительно пять, и дочка егеря, моя ровесница, вся покрытая белыми пузырьками, поцеловала меня и сказала, что выйдет за меня замуж. Однако к концу дня она бросила меня ради моего семилетнего брата, и позже он хвастался, что она показала ему пузырьки на попе.
Вскоре после этого брат и сестра заболели. А я — нет.
Моя племянница, припоминаю, недавно перенесла подобное недомогание. Однако…
— У меня оспа, — настаиваю я. — Я умираю.
— Взрослые переносят болезнь гораздо тяжелее, чем маленькие дети. Ваша сестра сказала, что ваша племянница недавно хворала, и я подозреваю, что вы заразились от нее. Так что вы не умрете.
— Как хотите. — Я делаю большой глоток бренди, мои зубы стучат о бутылку. У меня нет сил спорить, я должен экономить их для неизбежного ухода. — Найдите Робертса.
— Что?..
— Сейчас же!
Бросившись через комнату, Шарлотта хватает горшок (по счастью, пустой) и держит передо мной, пока меня выворачивает.
Это, должно быть, самый неловкий момент в моей жизни. Я рад, что мне слишком плохо, чтобы оценить его во всей полноте.
— Теперь можете идти, — говорю я, когда снова обретаю голос.
Воцаряется пауза, и я задумываюсь, не собирается ли Шарлотта опрокинуть содержимое горшка мне на голову.
Вместо этого, она молча подает мне воду прополоскать рот, укладывает меня на подушку и вытирает мне лицо влажной тканью.
— Ваша сестра также прислала вот это.
Я с недоверием разглядываю большую бутылку. После болвана-врача я не знаю, чего ожидать.
— И что вы намерены с этим делать?
— Ваша сестра говорит, что это ослабит зуд, — добавляет она, развеивая мои худшие опасения после предложений врача. — Я протру вам кожу.
— Можете оставить это и идите.
— Помолчите, Шад, и уберите одеяло.
— Ну уж нет. Пошлите за Робертсом.
Она решительно помахивает бутылкой.
— Робертс обедает. Больно не будет, уверяю вас.
Будет.
— Хорошо. — Я скидываю одеяло до пояса.
Шарлотта точно знала, как сломить мое сопротивление. Флоту бы пригодился такой умелый тактик.
Я переворачиваюсь и подставляю ей спину. У Шарлотты вырывается вздох.
— О Господи! Ой. Вы раздавили один на шее, не надо так делать, иначе останутся шрамы. Они все появились сегодня?
— Я думал, это блоха укусила.
Я вскрикиваю от неожиданности, когда Шарлотта обильно смазывает мне шею и спину прохладной пощипывающей жидкостью.
Шарлотта бормочет себе под нос, подсчитывая. На «тридцать три» она стягивает одеяло, открывая мой зад и ноги, на «девяносто два» приказывает мне повернуться, и я хватаю простыню, чтобы сохранить скромность.
Она протирает меня с головы до ног, включая уши.
— Готово! — Она тянется за пробкой. — Сто семьдесят четыре.
— Простите, но сто семьдесят пять. Бутылку, пожалуйста, и отвернитесь.
Она вручает мне бутылку, но руки у меня трясутся так, что я едва не выронил ее. Шарлотта берет мои руки в свои, придерживая бутылку.
— Где?
— Как вы думаете? — Я вцепляюсь в одеяло.
— На штыре?
— Кто научил вас этому слову? — Я пытаюсь изобразить потрясение.
— Вы, сэр.
Да, точно, это я научил.
— Это неприлично. Позвольте мне.
— Мы женаты, — вспыхивает она.
— Да, но… — Я чувствую себя слишком несчастным, чтобы спорить, и оставляю ей контроль над одеялом и моей анатомией. — Хорошо.
Я крепко зажмуриваюсь.
— Я не могу разглядеть… — говорит она.
Я произношу слова, от которых потом (если выживу) со стыда сгорю, но сейчас это меня мало волнует.
— Отодвиньте… вы знаете, я показывал вам, когда мы…
— Конечно.
Я благодарен ей за сухость тона.
— Ой!
— Простите.
Случилось невероятное. Не могу в это поверить — я у врат смерти, притирание ужасно жжет, и все же прикосновение Шарлотты пробуждает меня.
Господи, она смеется.
— Извините, — говорю я натянуто. И ухудшаю положение, тычась мужским естеством ей в руку. — Иногда это случается без всякой причины, это ничего не значит. Ну, в общем, в этом нет ничего дурного, он
