— Очень далеко.
— Дальше, например, Китая?
— Нет, не дальше, но все равно очень далеко.
— Вы сами тоже из Греции?
— Нет… мы были еще дальше.
— Стало быть, из Китая?
— Нет… А вот Паликар — тот из Греции.
— Вы едете на праздник Инвалидов?
— Нет.
— А куда же?
— В Париж.
— И где думаете остановиться?
— В Оксерре нам говорили, что на бульварах линии укреплений есть свободные места.
Мальчик опустил голову и два раза громко хлопнул себя но бедрам.
— Бульвары на линии укреплений!.. Ну-у!..
— Разве там нет мест?
— Есть…
— Так что же?
— Только не для вас! Эти укрепления — очень опасное место. Скажите, у вас в фуре есть сильные здоровые мужчины, не боящиеся удара ножом, то есть не боящиеся получить такой удар и готовые нанести его сами?
— Нас только двое — я и мама.
— Вы дорожите своим осликом?
— Разумеется.
— Да его у вас там сразу украдут — а дальше еще и не такое может случиться. Не будь я Гра-Дубль, если это не так!
— Неужели это правда?
— Честное слово… Вы никогда раньше не бывали в Париже?
— Никогда.
— Это видно. Оксеррские дураки наговорили вам чепухи, а вы и верите… Почему бы вам не обратиться к Грен-де-Селю?
— Кто это Грен-де-Сель? Я его не знаю.
— Это владелец Шан-Гильо… У него есть поле, обнесенное забором, и на ночь оно запирается. Там вы будете в полной безопасности. Грен-де-Сель не задумается и выстрелит в того, кто попытается забраться к нему ночью.
— У него, наверное, дорого?
— Зимой — да; тогда у него бывает много народа. Но теперь, я думаю, он возьмет с вас не больше сорока сантимов в неделю за постой фуры; и у осла вашего всегда будет корм, особенно если он любит репейник.
— Он, кажется, любит.
— Так в чем же дело? Грен-де-Сель человек неплохой.
— А почему его так зовут?[1]
— Потому, что ему вечно хочется пить.
— А далеко отсюда до Шан-Гильо?
— Нет, недалеко. Это в Шаронне. Но вы, наверное, не знаете, где Шаронн?
— Я же никогда не бывала в Париже.
— Это вот там.
Он показал рукой на север.
— Проехав заставу, сразу же поверните направо. Полчаса надо ехать по бульвару, вдоль линии укреплений; потом вы пересечете аллею Венсенн, повернете налево и там спросите. Любой вам укажет Шан-Гильо.
— Большое спасибо. Я скажу об этом маме. Я даже сейчас могу к ней сбегать, если вы согласитесь две минуты постеречь Паликара.
— С удовольствием. Я попрошу, чтобы он научил меня говорить по-гречески.
— Пожалуйста, не позволяйте ему есть сено.
Перрина вошла в фуру и передала своей матери то, что слышала от молодого акробата.
— Если это правда, то думать не о чем: надо ехать в Шаронн. Только найдешь ли ты дорогу? Подумай, — ведь это Париж!
— Мне кажется, это не так трудно.
Прежде чем выйти, девочка снова наклонилась к матери и сказала:
— Тут несколько телег и повозок с надписью: «Марокурские заводы», а внизу: «Вульфран Пендавуан». Та же надпись на брезенте, которым прикрыты бочки с вином.
Глава II
Когда Перрина вернулась на свое место, осел опять стоял у воза и, уткнувшись носом в сено, преспокойно жевал его, как будто перед ним были собственные ясли.
— Зачем вы ему позволяете! — воскликнула она.
— А что такое?
— Возчик вломится в претензию.
— Пусть попробует!
Он стал в вызывающую позу, подбоченился и крикнул:
— Эй, выходи!
Но никакого заступничества не потребовалось. Возчику было не до того: его телегу в это время осматривали акцизные.
— Теперь ваша очередь, — сказал клоун. — Я ухожу. До свидания, mam’zelle. Если я вам понадоблюсь, спросите Гра-Дубля. Меня все знают.
Акцизные, надзирающие за парижскими заставами, — народ привычный ко всякому, но чиновник, который осматривал фуру, невольно изумился, когда увидел больную женщину в обстановке столь явной нищеты.
— Вам есть что предъявить? — спросил он.
— Нет.
— Ни вина, ни провизии?
— Нет.
И это была правда. Кроме матраца, двух плетеных стульев, небольшого стола, глиняной печи и фотографического аппарата с приборами в фуре не было ничего: ни чемоданов, ни корзин, ни одежды.
— Можете проезжать.
Миновав заставу, Перрина сейчас же повернула направо, как советовал Гра-Дубль. На пыльной, пожелтевшей, местами совсем вытоптанной траве по обочинам бульвара лежали какие-то люди — кто на спине, кто на животе. Некоторые, проснувшись, потягивались только с тем, чтобы снова заснуть. Истощенные, испитые лица и рваная одежда красноречивей всяких слов говорили, что жители укреплений — народ ненадежный, что ночью в этих местах не безопасно, Но они мало интересовали Перрину; теперь ей это было все равно. Ее занимал только сам Париж.
Неужели эти обшарпанные дома, эти сараи, грязные дворы, пустыри, сплошь покрытые нечистотами, неужели это тот Париж, о котором так много рассказывал ей отец, о котором она мечтала, как о чем-то
