букеты из полевых цветов и расставленную на земле посуду, она воскликнула:
— Ах, как у вас здесь хорошо!
На подстилке из свежего папоротника два больших листа чистотела лежали друг против друга, заменяя тарелки, а на листе медвежьей лапы, самом большом, как и подобало для блюда, лежал окунь, убранный крессом; около него на маленьком листочке насыпана была соль, а немного подальше на двух отдельных листках, служивших десертными тарелочками, пирамидками возвышался крыжовник. Между блюдами в папоротник воткнуты были белые цветы водяной лилии, красиво выделявшиеся на зеленом фоне скатерти.
— Садитесь, пожалуйста, — протягивая руку Розали, пригласила Перрина.
Когда девушки заняли свои места, начался обед.
— Я очень жалела бы, если бы не могла прийти к вам, — сказала Розали с полным ртом. — Все здесь так красиво так вкусно.
— Что же могло вам помешать?
— Меня хотели послать в Пиккиньи к мистеру Бандиту который сейчас болен.
— Что с ним?
— Тифозная горячка; он очень болен, а со вчерашнего дня лежит в бреду и никого не узнает. Поэтому-то я вчера чуть было не пришла за вами.
— За мной? Зачем?
— У меня мелькнула в голове одна мысль.
— Если я могу что-нибудь сделать для мистера Бэндита, то я с удовольствием сделаю. Он так добр ко мне. Но только что же я могу сделать для него?
— Сначала дайте мне еще немного рыбы и крессу, а потом я вам все объясню. Вы ведь знаете, что мистер Бэндит снимается иностранной корреспонденцией: он переводит английские и немецкие письма. Так как теперь он лежит в бреду, то не может и переводить. Сначала хотели послать за кем-нибудь другим, чтобы его заменить. Но для того, чтобы ни не потерял места, господин Фабри и господин Монблё вызвались заменить его, пока он не поправится. Вдвоем они еще кое-как справлялись, но теперь господина Фабри послали в Шотландию, и господин Монблё оказался в сильном затруднении, потому что хотя он и довольно хорошо знает оба языка, но без господина Фабри дело у него идет не так-то успешно, особенно с английскими письмами. Вчера он говорил об этом во время обеда, когда я прислуживала, и мне пришло в голову сказать ему, что вы говорите по-английски, как по-французски…
— Я говорю по-английски, но перевести деловое письмо — это совсем другое дело.
— С помощью господина Монблё это не будет трудно; он объяснит вам то, чего вы не поймете.
— Ну, в таком случае, скажите господину Монблё, что я буду только счастлива сделать что-нибудь для мистера Бэндита.
— Я ему скажу.
Окунь, несмотря на свою величину, был съеден подчистую, а вместе с ним и кресс. Дошло дело и до десерта. Перрина встала и заменила листья медвежьей лапы, на которых была подана рыба, листьями водяной лилии в виде чашек, лакированных и покрытых жилками, как самая лучшая эмаль; потом она предложила свой крыжовник.
— А теперь, — смеясь проговорила она, — попробуйте фрукты из моего сада.
— Где же ваш сад?
— Над вашей головой: в ветвях ивы, к которой прислонился шалаш, вырос куст крыжовника.
— А знаете, что вам недолго придется жить в этом шалаше?
— Я думаю, до зимы.
— До зимы?! Скоро должна начаться охота за болотной дичью; шалаш в это время, наверное, понадобится.
— Ах, боже мой!
Сердце маленькой царицы острова болезненно сжалось. День, начавшийся так прекрасно, кончился столь грозным известием, и эта ночь была, конечно, самой тяжелой из всех ночей, проведенных Перриной в шалаше.
Куда она пойдет, если судьба лишит ее этого мирного убежища?
А вся ее посуда, которою она с таким трудом обзавелась — куда она ее денет?
Глава XXIII
Перрина была сильно встревожена известием о предстоящем начале охотничьего сезона; но рассказ о болезни мистера Бандита скоро дал совсем другое направление ее мыслям.
Конечно, остров ее прекрасен, и покинуть его было бы очень жаль, но вечно оставаться здесь все равно нельзя, да и не следовало: ей во что бы то ни стало нужно добиться своей цели и исполнить обещание, данное умирающей матери. Теперь, если ей действительно удастся попасть хотя бы во временные помощницы сначала к господину Монблё, а потом и к мистеру Бандиту, она, быть может, скорей откроет себе двери, которые иначе навсегда останутся для нее закрытыми. Не хотелось, очень не хотелось Перрине покидать свое маленькое царство, но и оставаться там дольше серьезных причин не было. Неужели для того переносила она все лишения и даже чуть не погибла в дороге, чтобы только иметь возможность вести таинственную жизнь на островке, собирать яйца по гнездам и варить обеды в большой яме на опушке леса, боясь каждую минуту, что ее обнаружат?
На следующий день, в понедельник, едва Перрина вернулась в мастерскую после полуденного перерыва, ее позвал дядя Костыль.
— Ступай скорее в контору.
— Зачем?
— Я почем знаю? Мне приказано послать тебя в бюро, ну, и ступай!
Перрина больше не стала ни о чем спрашивать. Угрюмый дядя Костыль не любил лишних разговоров, да она и догадывалась, зачем ее зовут. Не понимала она только, почему ее вызывают именно в контору. Там нельзя заниматься переводами, ведь тогда все служащие узнали бы, что господин Монблё не может справиться сам и прибегает к посторонней помощи.
Талуэль был на веранде и, заметив Перрину, позвал ее:
— Ступай сюда!
Перрина поспешно поднялась по ступенькам крыльца.
— Ты говоришь по-английски? — спросил он. — Смотри, отвечай правду, не лги!
— Моя мать была англичанка.
— А где же ты научилась говорить по-французски?
— Отец мой был француз.
— Значит, ты говоришь на обоих языках?
— Да, сударь.
— Хорошо, ты сейчас отправишься в Сен-Пипуа, где ты нужна господину Вульфрану.
— Я не знаю дороги в Сен-Пипуа.
— Тебя отвезут туда в экипаже.
И, повернувшись к ней спиной, он крикнул:
— Эй, Гильом!
